Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет лучшей судьбой.
Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала меня.
Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события, тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.
Я до сих пор не могу спокойно слушать моих женщин, когда они рыдают у меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила в голову, и я понесся к ней, как разъяренный бычок.
Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:
- Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!
Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она, не прекращая раскладывать карты, тихо ответила:
- Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его непосредственного начальства. Кругом!
Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:
- Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в Литву, вот тогда-то я и сделаю "кругом", и ты меня больше здесь не увидишь! Я уеду к бабушке и предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!
Руки матушки затряслись еще больше, по лицу поползли характерные алые пятна, а губы на глазах стали закаменевать. Она резким движением смешала карты на столе, оттолкнула их, откинулась в кресле и уставилась на меня в упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд…
Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть было не опустил взора и не вышел, побитой собачонкой из этого, - вдруг охолодавшего, как могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер по секрету сказал мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это - в роду фон Шеллингов.
Меня удержало простое видение. Жаркое испепеляющее солнце, бесконечная пыльная дорога и на ней - крохотная хромая девочка с огромными зелеными глазами. И в этих глазах - ненависть. Я не подчинился матушкиной воле лишь потому, что мне страшнее было смотреть в эти зеленые глаза, полные презренья и ненависти, нежели в матушкины серые, пусть и полные упрека и ярости.
Не знаю, сколько я простоял перед матушкой, а она смотрела в мои глаза. Вечность.
Потом что-то в матушкином лице еле заметно сместилось, затем надломилось, щеки ее потихоньку затряслись, а рот медленно искривился… А потом она закрыла свои воспаленные глаза ладонями и зарыдала в голос:
- Господи, прости меня, Сашенька… Прости, дуру старую… Она - злая. Ведьма! Она околдовала тебя… Все ложь! Не верь ей…
Будто что-то огромное ударило меня по ногам и подкосило их. Я, еле шевеля во рту сухим, огромным и необычайно шершавым языком, слабо пролепетал:
- Посмотри мне в глаза. Повтори, что она - лжет, глядя мне прямо в глаза…
Но матушка уже ревела в три ручья и слабо отмахивалась от меня, пытаясь закрыться от моего взгляда. Тут на шум прибежал мой отец, который грубо и непечатно наорал на меня, отвесил мне истинно "бенкендорфовскую" затрещину, от которой я пришел в себя, еле встав с пола, а после этого отец приказал мне выметаться, чтобы ноги моей больше здесь не было.
Я, цепляясь за стены, еле дополз до двери и уже оттуда выдавил:
- Я… Я не могу больше жить в этом доме. Продайте мне выморочные "Озоли" и я уеду туда с литвинкой. Завтра - Лиго. Оно празднуется как латышами, так и литовцами. В этот праздник я обручусь с моей невестой по народным обычаям. Вы не смеете пойти против Лиго. Это языческий обряд и ни вы, ни Церковь не имеете надо мной Власти. Пусть Лиго нас рассудит.
При первых моих словах отец бросился ко мне с таким видом, будто хотел убить меня, но я стоял у дверей, лучи яркого заходящего солнца образовали как бы нимб вокруг моей головы, а открытая дверь в коридор дала вдруг необычную акустику моему голосу. (Все это по рассказам наших слуг - латышей. Сам я после отцовской затрещины не помню всего этого.)
Прежде чем мой отец успел что-либо предпринять, добрая половина наших людей встала вдруг на колени и принялась бить мне земные поклоны. Личные отцовские телохранители повисли на нем и принялись умолять своего господина - покаяться и немедля просить прощения у Короля Лета.
При этом они держали пальцы оберегом, который, по мнению латышей, спасает грешников от кары "старых" богов. В первый миг отец не знал, что и делать, - но латыши шептали древние молитвы, прося прощения у Иного Короля Лета, за то, что их повелитель поднял на него руку, объясняя это происками Перконса-Лиетуониса - покровителя и "отца" злобных литовцев.
Отец, сперва все порывавшийся вырваться из рук собственных слуг и расправиться со мной, постепенно приутих, прислушиваясь к нашептываниям стариков, а затем стряхнул с себя своих охранников, обернулся к матушке, выразительно всплеснул руками, но быстро и сухо прочел языческую молитву Иному Королю Лета и вышел на улицу, чуток сдвинув меня с дороги.
Матушка, по рассказам, сперва была поражена такой невероятной переменой в слугах, но живо выяснила, что мой отец в день Солнцеворота, по общим понятиям, совершил святотатство, ударив Сына Лиго (ибо я родился 24 июня!), и теперь - обязан замолить свой грех, принеся жертвы Господину Того Мира.
Матушка, услыхав этакие новости, долго смотрела на распростершихся передо мной людей с таким видом, будто увидала перед собой разверстую пропасть, а немного придя в себя, даже изволила милостиво улыбнуться, но и взглянула на меня с нескрываемым ужасом и опаской. Но с еще большей опаской она разглядывала всех этих фанатиков. До этого дня она и представить себе не могла, - насколько тонок слой лютеранства и паровиков, "намазанный" на толщу языческих верований латышской деревни.
Матушка сорок лет правила безусловно и самовластно лишь потому, что простой люд считал ее "ведьмой" и боялся пуще России с католиками. Об этом странно и жутко говорить в век Просвещения, но власть моей матушки, строившей школы, больницы, театры и библиотеки, имеет во сто крат более "мистичную суть", нежели у многих правителей самого мрачного средневековья. Горько признать, что не будь этого феномена, мы бы добились немногого…
В день Лиго посреди нашего имения была запряжена бричка с четырьмя вороными. Сзади к бричке были привязаны коровы, черные пятна на коих занимали больше половины шкуры, а мои дружки сгоняли в стадо с десяток черно-розовых хрюшек. Потом из дому вынесли Яльку. Она была в особом черно-белом наряде - жертвы Велсу, а потом я встал на козлы брички и мы поехали оживлять "Озоли". А вся честная компания шла всю дорогу за нами пешком и пела свадебные песни, пила и плясала. А мы с Ялькой ехали в нашей открытой бричке бросали в толпу мелкие монетки и желуди и целовались, как безумные. Я был счастлив, что Ялька сразу согласилась стать моею женой, а та была счастлива, что выходит замуж. (После всего, что случилось.)
К тому же, - ей, как невесте Короля Лета, положена была немалая свита и ради того были освобождены остальные литвинки, которых гнали на праздничный аукцион. Теперь они бежали следом за нашей бричкой и не помнили себя от радости.
В "Озолях" же грянуло такое гулянье, что, пожалуй, небесам стало жарко и сам Перконс на радостях почтил личным присутствием наше собрание. Посреди праздника шарахнула такая гроза, что молниями расщепило один из дубов, окружавших "Озоли". Все так и поняли, что Король Лета - простил моего отца.
Да и шутка ли, - в ночь перед Лиго отец собственноручно заколол чуть ли не полсотни черных быков, да коров и без малого - сотню свиней. Сегодня вся эта еда была выставлена на угощение и участники праздника под конец лежали вповалку с раздутыми животами и славили Лиго. Пива же было выпито столько, что я с высоты нынешней своей старости и опыта до сих пор удивляюсь, как это никто не помер со всего этого? Ну да - латышские желудки крепки к их напитку.
Мы же с Ялькой так и уснули в обнимку в копне клевера. Мне было двенадцать, так что ничего не было… Так я женился на литовской католичке моей ненаглядной Ялечке двенадцати лет от роду. Это был один из самых счастливых дней моей жизни.
Если бы не одно "но". До дня моей "свадьбы" я числился просто - Королем Лета. Вот и просил сдуру "Озоли" - "Дубки". Хутор, одно название коего, как мне казалось, связывало его с Дубом-Перконсом. Я был слишком мал и, зная мифологию античную и германскую - не мог себе и представить, что латыши услышат в сей просьбе иное:
"Дайте мне выморочные Озоли, дайте мне пепелище - кладбище "Дубков"! Отдайте мне владения Господина Иного Мира - Велса!!!"
Велс - Повелитель Даугавы, Король Голода и Холода, Король Унылого Дождя… Перконс - Солнце и Жизнь, Велс - Ночь и Смерть.