Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что - не истерика, как только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она всерьез спрашивала - не будет ли кто из родителей против, если их чадам "доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем, многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же, выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого одобрения за сей "подвиг.
Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы - "мужицкая Кровь" понимаете.
О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием". Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть "рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.
А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.
Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему педагогу!
По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти, рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.
Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить череп, но… В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.
Ребята были разного возраста - от десяти до шестнадцати лет и все, как один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно всяких поляков), но это было в пылу борьбы - под аффектом. Убийство ж "глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!) поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).
В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день побоище повторилось - за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с русскими и поляками на вечерней поверке и…
Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось (меж русскими есть истинные богатыри). Но…
Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный "гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские…
В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела "страх Божий" на славянское большинство.
Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в коем пенял моей матушке:
"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми…
На что матушка отвечала:
"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но, увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков, коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено - в сентябре. Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно - где, когда и чему там учиться. Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и товарищей.
(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, - на сей раз им было по девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали красою и гордостью нынешней жандармерии.)
Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.
Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали всю задницу, - так что ни у кого не возникло сомнений - что испытал несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это были и вправду часы - для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он повесился.
Наутро вся наша компания поднялась по тревоге и была проведена в лазарет. Там врачи всерьез разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков свежих надрывов, крови, кала и прочего… Ну, вы - понимаете. Ничего такого у нас не нашлось, да и вспомнили лекаря одну тонкость - преступление произошло темной ночью, а у нас всех, как на грех - "куриная слепота"! Доказанная медицинской проверкой…
Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из него и не вышло. Лишь через много лет - на смертном одре один из бывших русских воспитанников на предсмертной исповеди сознался, что - насиловал в ту ночь несчастного. Потому что кое-кто подошел к нему ясным днем и русским языком посоветовал "принять участие в оргии", а не то - "в другой раз весь Колледж возьмет тебя замуж". Исповедник так и не смог добиться у умирающего, - кто же заставил его совершить эту гадость. Даже на смертном одре сей слизняк страшился тех загадочных неизвестных, которые обещали опозорить не только его, но и его сестру и малого брата в придачу.
Между нами же - доложу: я сказал моим парням, что мы не должны быть хуже поляков. Если поляки не хотели сами марать (сами знаете что) в чужой заднице - чем же мы хуже?!
Как бы там ни было - всю нашу шатию взяли под подозрение. Наш карцер обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа появился новый забор и уроки у нас теперь были в бывшем караульном помещении. Мало того, - теперь мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!
Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом - на весь день под замок в общий карцер. В землянку.
Нам построили огромную печь, чтобы нагреть сие подземное помещение. Да только всю землю нагреть невозможно и на бревнах стен по утрам снова был иней. Зато печь раскалялась так, что камни краснели и нам приходилось ждать, пока не прогорят все дрова - карцер был под землей и мы боялись угореть ночью, коль что - не так.
Сперва мы думали дежурить по очереди, но потом выяснилось, что в одиночку человек засыпает и тогда мы решили как-нибудь развлекаться. Все вместе - пока не прогорит печь…
Нас, в отличие от других, подымали лишь после рассвета. С "куриною слепотой" мы все равно были, что слепые котята в утренних сумерках и поэтому нам можно было спать по утрам. (Зимние ночи в Санкт-Петербурге длинней, чем даже - в Риге.) Так что и засыпать мы могли много позже.
Зато фонари охрана тушила сразу после отбоя и мы почти что весь вечер лежали на наших нарах, укрывшись тремя одеялами, и глядя на раскаленную докрасна печь. А что делать такими ночами?
Тут-то и пригодилась моя любовь к литературе. Я рассказывал "родным и товарищам" приключения Барона Мюнхгаузена, путешествия Гулливера в Лиллипутию и Бробдингнег… А еще все сказки братьев Гримм и германские саги с преданиями. У меня оказалась хорошая память и ночами я читал моим парням историю о "Рейнгольде" и вспоминал, как лесные эльфы пляшут вокруг своих страшных костров. Удивительно, но все эти немцы совершенно не знали ни собственной мифологии, ни современных романов, ни сказок!
Ребята дожили до шестнадцати лет и не знали о "Верном Хагене", иль про "Голландца Михеля" и "Холодное Сердце"!
Потом, когда уже наша часть Колледжа переехала в Ригу, а затем на Эзельские острова - все казармы строились так, чтоб все кровати были в три яруса и все дети в казарме могли видеть раскаленную печку и огонь в ней - долгими зимними вечерами. А средь ребят всегда находились рассказчики, которые повторяли и немножко перевирали мои самые первые байки и басни, которые я рассказал "родным и товарищам". А многие их поправляли из темноты, ибо все эти рассказы спелись в этакий неразрывный канон, который теперь передается из поколения в поколение.
Эзельская Школа Абвера сейчас стала Школой при Академии Генерального Штаба. Теперь уже большинство наших воспитанников - славяне, а не - германцы (немцы со шведами). Но по-прежнему в нашей Школе стоят кровати в три яруса и долгими зимними вечерами докрасна топится печь… (Казармы же по сей день без нормального отопления и освещения!)
И все эти "канонические" истории вновь и вновь под мерцанье огня и хруст горящих поленьев повторяются из уст в уста по-немецки на ливонском наречии, характерном для нынешней Южной Эстонии… (Лишь в последние годы самые популярные истории и сюжеты сих баек стали (опять же изустно) переводиться на русский язык.)