– Но ведь по совести Октавия не сделала ничего плохого! И я тоже не сказала ничего предосудительного!
– Не спорю. Но… не надо. Есть достаточно людей, которые переврут твои слова и доложат их цезарю в таком виде, что ты сама их не узнаешь.
Однажды – это было уже в новом году, в январе – Лукан получил от цезаря записку и сообщил Полле, что должен присутствовать у него на пиру. Полла с тревогой спросила, не требуется ли явиться и ей, но Лукан успокоил ее, что на этот раз точно не требуется, и убеждал ее не ждать его и спокойно ложиться спать. Он покинул дом на закате в сопровождении нескольких дюжих рабов-телохранителей с факелами, а также дубинками и ножами. При такой охране о безопасности можно было не волноваться. К тому же на самом Лукане был алый шерстяной плащ – лэна – примета знатного путника, каких обычно боялись трогать даже в ночных стычках. Полла все же ждала мужа до третьей ночной стражи, но потом сон сморил ее и она уснула.
Проснувшись утром, она обнаружила, что спит одна, забеспокоилась и, сама, без помощи кубикуларии, быстро надев зимнюю шерстяную тунику, выскользнула из спальни. Спросив у первой попавшейся служанки, вернулся ли господин, она услышала в ответ, что вернулся и, чтобы не будить госпожу, лег спать в собственной спальне. Отдельные спальни, по обычаю знати, имелись у обоих супругов; Полла еще ни разу не уходила в свою, Лукан же иногда уединялся, когда у него бывало вдохновение и ему хотелось поработать ночью при свете лампы. Успокоенная, Полла решила не тревожить спящего и отправилась к себе совершать утренние приготовления. Она даже вышла к клиентам отдать долг вежливости, что делала крайне редко.
Но и к завтраку Лукан не вышел. Вновь охваченная беспокойством, Полла стала спрашивать слуг, все ли с ним в порядке и здоров ли он. Те мямлили в ответ что-то невнятное. Тогда Полла, не прикасаясь к еде, побежала в спальню Лукана. Двери были закрыты, и вход сторожил привратник. Полла потребовала открыть ей и после недолгих пререканий со стороны привратника добилась своего.
Войдя в спальню, она увидела Лукана лежащим на ложе под одеялом. Заметив ее, он приподнялся, она же, взглянув на его лицо, ахнула. Левый глаз весь заплыл, смотрел узкой щелкой, и был окружен сине-багровым ореолом. На щеке, возле губ виднелись и другие ссадины.
Полла бросилась к нему:
– Что случилось? Что с тобой?
– Да ничего… – сухо ответил Лукан. – Так… упал…
– Упал? – повторила Полла, широко раскрывая глаза от изумления.
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что помимо подбитого левого глаза у него сильно, до кровоподтеков, разбит правый бок, сплошь содрана кожа на локте правой руки.
– Как же ты умудрился так упасть? – иронически поинтересовалась Полла. – Чтобы одновременно удариться и левым глазом, и правым боком?
И тут же, осторожно касаясь рукой его щеки со стороны поврежденного глаза, спросила, уже мягко:
– Тебе очень больно?
Весь оставшийся день Полла провела у постели мужа, прикладывая к его глазу завернутые в тряпку кусочки льда, приносимого слугами из погреба, промывая его ссадины отваром руты, смазывая их мирровым маслом, а попутно стараясь выпытать у него, что же все-таки произошло. Лукан долго отпирался, но в конце концов, видя, что подозрения жены страшнее самой правды, рассказал ей все как было.
– Это одна из любимых забав цезаря… уже давно. Ты, должно быть, слышала. Ночью он берет с собой нескольких друзей, все они одеваются как простолюдины, приделывают себе накладные волосы, чтобы не быть узнанными, берут факелы и идут бродить по ночному Городу, чаще к Мульвиеву мосту. Цезарь говорит, что только так можно узнать народ. Надо сказать, не он выдумал такой род забав. Еще про Антония говорили, что, когда он в Александрии развлекался с Клеопатрой, они нередко бродили так по городу, заглядывали в дома черни, не раз его и били, хотя и догадывались, кто он.
– Я слышала, но надеялась, что эти разговоры – вздор. Но так что же? Нашего цезаря тоже бьют?
– Пробовали. Правда, все, кто пробовал, плохо кончали. Обычно за нами поодаль следуют несколько августианцев, тоже в одеждах простолюдинов. И если кто-то прикоснется к цезарю, в лучшем случае его сбросят в сточную канаву. Ну а в худшем…
– А всех остальных, выходит, можно бить? Или это только ты у меня такой любимец Фортуны? Как это случилось? И где были твои слуги? Ради чего ты их тогда брал? И алая лэна тебя, конечно, тоже не защищала.
– Слуг при мне тогда не было. И лэну я оставил у них. А как именно случилось, я… не очень помню… Помню только, что это было как-то совершенно неожиданно.
– Значит, ты к тому же… был пьян? Или ударился головой?
– А ты думаешь, кто-то ходит в такие походы совсем трезвым? – насмешливо спросил Лукан. – Ну а что до "любимца Фортуны", то, клянусь Геркулесом, со мной это в первый раз! Я нечасто сопровождаю цезаря, но приглашать он меня стал давно, еще до Нероний.
– И что? Тебе это… интересно?!
– Ну что ты! Я не поклонник Антония, чтобы подражать ему в этом. И совсем не охотник до скверного вина, да и вообще до вина, ты знаешь. Корнут меня так наставлял: до тридцати лет несмешанное – исключительно в качестве лекарства. Я его только при цезаре и пробовал, всего несколько раз. Вот и вчера выпил – на свою беду. До сих пор голова трещит от этого мерзкого пойла! И для моей "Фарсалии" мне нечего там почерпнуть. Это Петроний собирает во время таких прогулок словечки и наблюдения для своих сатир. У него, кстати, весьма любопытные произведеньица получаются. Но мне это направление чуждо. Как чужд и сам Петроний… при всем его уме. Он не может без пошлости, а я ее на дух не переношу…
– Марк, миленький, пожалуйста, не ходи туда больше! – взмолилась Полла. – Если ты меня любишь! Тебя и так чуть не покалечили!
Лукан гневно взглянул на нее здоровым глазом:
– И что ты предлагаешь? В следующий раз, когда он меня позовет, я скажу: "Прости, о цезарь! Меня не пускает супруга! Я ставлю ее выше тебя и повинуюсь в первую очередь ей". Если не хочешь сама прислуживать в харчевне во время его пиршеств, как это у нас теперь делают многие благородные матроны, мирись с тем, что я участвую хотя бы в чем-то, чтобы нас не трогали… Не хотел тебе говорить, но ты меня вынудила.
Последние слова он проговорил, понизив голос. Полла осеклась. Она и не подозревала, что́ ей может угрожать и от чего, оказывается, оберегает ее муж, в самом прямом смысле подставляя под удар себя… Как мало она все-таки знает о жизни в большом мире!
– Но неужели никто не может отказаться? – спросила она, помолчав. – А как же… Тразея Пет? Он тоже ходит с Нероном в ночные походы?
– Ты когда-нибудь видела этого Тразею? – поморщился Лукан. – Он уже точно достиг аристотелевских семи седмиц человеческой жизни. И у него вечно выражение лица, как у школьного учителя, когда тот приказывает выдрать мальчишку розгой. Кто ж его станет звать для развлечений? Даже и в голову не придет.
– Ты недолюбливаешь его?
– Нет. Его нельзя не уважать. Но мне кажется, что он застыл в своем преклонении перед той республикой, которая была. У моего дяди более трезвый взгляд, хотя он тоже чтит Катона. Однако дядя понимает, что повернуть время вспять невозможно.
– Ладно, что нам теперь говорить о Тразее и о республике? – вздохнула Полла. – Я за тебя переживаю! Это слишком высокая цена даже за наше общее спокойствие.
– Ничего страшного! – беспечно махнул рукой Лукан. – Обычная мужская жизнь. Вам, женщинам, этого не понять. А мужчинам приходится иногда наносить удар, иногда принимать. Согласен, все это было глупо, но не менее глупо впадать в отчаяние из-за каждого синяка. По крайней мере, это впечатление я могу вставить куда-нибудь в поэму.
– Ну, знаешь ли! – покачала головой Полла. – Если ты захочешь все сражения описывать по личным впечатлениям, ты сам падешь в первом же бою!
Лукан засмеялся:
– Не беспокойся! Я все понимаю. И вполне в состоянии позаботиться о своей безопасности.
Потом Полла еще расспросила и хорошенько отчитала бывших при Лукане телохранителей. Те вместо ответа на ее вопросы только оправдывались, и никто из них не мог объяснить, что и как произошло. Все лишь сходились на том, что господин, как обычно, был вместе с цезарем и его ближайшей свитой, а они следовали поодаль и сами несколько ослабили бдительность, полагая, что в таком окружении ему ничто не угрожает.
В тот же день Нерон прислал Лукану письмо, в котором осведомлялся о здоровье друга и желал ему скорейшего выздоровления. У Поллы почему-то мелькнула мысль, что не без ведома цезаря все совершилось, но додумывать ее до конца она побоялась.