Персий приподнялся, дрожащей рукой принял сосуд с несмешанным вином и, сделав несколько глотков, вновь откинулся на подушки…
Вскоре после этого разговора у Лукана и Поллы вновь вышла ссора – из-за поэмы. Как-то Лукан, ни слова не сказав жене, уединился в библиотеке. Соскучившись по мужу, Полла пошла искать его – и вскоре нашла. Он сидел за маленьким столиком, сгорбившись, и что-то сосредоточенно писал стилем на дощечках записной книжки-пугиллара, почти уткнувшись в них носом. На столе лежало несколько книг, частично развернутых.
Полла остановилась в дверях, но муж не обратил на нее никакого внимания, продолжая писать и время от времени нервно погрызывая ногти. Она немного постояла, потом подошла к нему и встала рядом, заглядывая через плечо. Он даже не оглянулся. Тогда Полла сделала, как она поняла потом, ужасную вещь. Она пощекотала ему шею, обняла его за плечи и спросила:
– А что ты пишешь?
В следующее мгновенье ее как будто ударило молнией. Лукан повернулся к ней, сверкая глазами, и проскрежетал сквозь зубы:
– Прочь отсюда! Не твоего ума дело!
Обидны были не столько слова, сколько ненависть, которой они дышали. Поллу как будто ударили в самое сердце. Не помня себя, она выбежала из библиотеки и бросилась к себе в спальню. Упала на ложе и зарыдала в голос. В душе она надеялась, что муж вот-вот войдет и попросит у нее прощения, но время шло, а его все не было. Полла ждала, не послышатся ли его торопливые шаги, но раздались шаги совсем другие, медлительные, шаркающие. Няня Хрисафия, худая, высохшая старая гречанка, смуглая и седая, переехавшая вместе со своей питомицей в новый дом, вошла, и, видя ее плачущей, ни о чем не спрашивая, заговорила сама:
– Что, опять он тебя обидел? Да ты не обижайся! Он ведь сам еще мальчик. Ты хоть и моложе его, но уже девушка в самой поре, не ребенок. А вот чтобы мужчины женились такие молоденькие, я и не припомню. Хоть лет двадцать пять-то должно быть. Ты уж будь к нему поснисходительней…
Полла ничего не ответила, и няня, вздохнув, ушла. Наплакавшись, Полла стала думать над происшедшим и вскоре пришла к выводу, что была неправа. Она, конечно, слышала о поэтическом вдохновении, о том, что поэты могут общаться с музами. Но что это общение выглядит именно так: скрюченная поза над записными книжками – ей и в голову не приходило. "Он ведь сам еще мальчик!" – звучали в ушах слова няни, и в душе становилось теплее.
Тем не менее до самого вечера она боялась подойти к мужу. Боялась зайти в библиотеку, даже для того, чтобы выбрать книгу для себя. В тоске гуляла по саду, нюхала левкои, почти непахучие днем, зато по вечерам даже дом наполнявшие ароматом; наблюдала за зелеными ящерицами, застывшими на самом солнцепеке, рассматривала бронзового тритона в фонтане, извергавшего ртом воду, слушала надрывное пение цикад и, как в детстве, выслеживала их, маленьких певцов, притаившихся на ветке или слившихся с корой дерева. Когда служанка позвала ее обедать, шла с трепетом, словно на расправу. Однако Лукан ждал ее как ни в чем не бывало. Он казался довольным.
– Куда же ты пропала? – спросил он добродушно.
В душе Поллы почему-то вновь вспыхнула обида:
– Разве ты сам не прогнал меня? – со слезами в голосе воскликнула она.
– Ах вот оно что… – Лукан придвинулся к ней, обнял ее за плечи. – Ты обиделась… Ну прости! Я не хотел тебя обижать, просто ты мне помешала… Ты должна знать это на будущее: если я пишу, меня нельзя беспокоить. Я тогда не отвечаю за себя. Зато, если ты пожелаешь, я сегодня же прочитаю тебе, что написал. И если ты хочешь слышать, что я сочиняю, ты можешь присутствовать, когда я диктую нотарию. Но если я записываю свои мысли, мне ничто не должно мешать.
Полла молча склонила голову ему на плечо.
Вечером, при золотистом свете клонящегося к закату солнца, он читал ей поэму с самого начала, уже записанную на папирус. Читал про страшные предчувствия, окутавшие Рим, про Помпея Великого, схожего со старым дубом, про Цезаря, подобного разящей молнии. Местами Полла теряла нить повествования, путаясь в дебрях незнакомых географических названий и исторических событий, местами изображенные картины пугали ее, но она все равно наслаждалась стремительной музыкой стиха и с замиранием сердца думала, что эти стихи звучат не хуже, чем стихи Овидия или Вергилия. Неужели их действительно написал он, ее молодой муж, все еще похожий на угловатого подростка?
Иногда Лукан останавливался, задумывался и говорил:
– Нет, не так! Здесь надо исправить!
И тут же что-то исправлял в папирусе камышовой тростинкой, обмакивая ее в черную или красную тушь.
В какой-то миг он обратился к ней:
– Полла, помоги мне!
Она с готовностью посмотрела на него, взглядом спрашивая, что делать.
– Возьми Страбона, пятую книгу. Вон там, слева на полке. Нашла?
– Да!
– Разворачивай и смотри. Это, наверное, седьмая или восьмая страница. Почитай-ка прямо сверху, что он там пишет?
– "Из этих поселений первое – город и гавань Лу́на, – начала читать Полла по-гречески. – Греки называют город и гавань "Гаванью Селены". Город невелик, а гавань весьма обширная и красивая…"
– Так, смотри дальше! Какие там реки около нее упоминаются?
– Сейчас, сейчас… "Между Лу́ной и Писой течет река Макра, которую многие историки принимают за границу Тиррении и Лигурии…"
– Так! Хорошо! Тогда напишем следующее:
Макра, чей резвый поток, ни единым челном не замедлен
В синий впадает залив близ Лу́ны, у моря стоящей…
И он что-то поправил в папирусе.
– Неужели ты все помнишь, где что написано? – с восхищением спросила она.
– Приходится помнить многое, – просто ответил он. – Но конечно, я многое забываю, а кое-что и путаю. Однако если хочешь, ты можешь мне помогать!
– Хочу, конечно!
– Ну вот, будешь искать в книгах, что я тебя попрошу. Тогда мне меньше придется править по готовому.
Она захлопала в ладоши от радости, он засмеялся, глядя на нее, а потом продолжил читать.
Наконец дошло до того, что еще не было продиктовано нотарию и содержалось только в пугилларах – то, сочинению чего как раз и помешала Полла.
Феб между тем разогнал холодные сумерки утра,
С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, ныне
Сжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;
Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, -
Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, -
Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,
Чтобы два дома она материнскою кровью связала.
Здесь – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, -
С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,
В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой
Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,
Только печалью своей желая понравиться мужу:
"В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,
Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.
С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,
Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимый
Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя
Верной жены; на гробнице моей да напишут "Катона
Марция", чтоб века грядущие знали бесспорно,
Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.
Я к тебе прихожу не как спутница радости или
Счастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья…"
Слушая эти слова, Полла беззвучно заплакала. Лукан посмотрел на нее с удивлением:
– Ты что?
– Ну как же так было можно? Почему он ее отдал?
– Не знаю… Об этом разное говорили. Цезарь насмехался, что он отдал ее бесприданницей, а получил богатой вдовой. Но я этому не верю. Упрекать Катона в сребролюбии – это все равно что упрекать Геркулеса в трусости. Я больше верю другому, что слышал: он тем самым хотел испытать себя, потому что мудрец ни к чему в жизни не должен иметь слишком сильной привязанности. Ну и получив от нее троих детей, он решил, что долг брака уже выполнен и теперь он может полностью посвятить себя Городу и республике. Точно так же и Помпей в молодости расстался со своей возлюбленной Флорой, уступив ее приятелю. Правда, она не была ему женой… Так говорил Корнут.
– Но ведь ты меня правда никому не отдашь? Даже после того, как я рожу тебе троих детей?