* * *
- Добре, хлопцы, добре! - Фома Золоторенко в офицерской форме, при всех регалиях красуется перед строем, - ловкий, подтянутый - одно заглядение. Такому начальнику невольно станешь подчиняться и подражать, будь у тебя в руках даже деревяшка вместо винтовки, а на ногах - разбитые лапти. Желторотые парни-новобранцы, бежавшие от колчаковской рекрутчины, "едят" его глазами, мужики постарше тянутся изо всех сил, взмылившись, как лошади под неутомимым седоком.
- Кру-гом! - зычно орет Золоторенко. - Ложись! А ну, давай ще по-пластунски, вон до той сосенки. Быстрее! А ты шо зад отпятил, Русаков? Думаешь, голову спрятав, так противник тебя не побачит?!
Люди ползут в клубах пыли, поднимаются, снова падают, измотанные, грязные, как черти, а Фома неутомим.
- Шо казав Суворов про солдатское учение, га? - наскакивает он на хилого деда Силу, который в строю норовит притулиться к рядом стоящему или присесть на корточки. - А то и казав гениальный полководец: коли трудно в учении, зато легко в бою!
- Дак ты ж не Суворов, - кряхтит старик, размазывая грязь на лице подолом рубахи.
- А ты про то забудь! Для тебя я - Суворов, и Кутузов, и Барклай... этот... Тьфу, нечиста сила, позабыл... Бего-ом, аррш!!
Золоторенко, наконец, при своем деле, которое, может, на роду ему было написано, - даром что в целях конспирации и по прежней профессии Кузнецом его нарекли.
Майк Парус тоже при деле, и трудится с неменьшим вдохновением. Он сочиняет воззвания к сельским жителям. В помощники ему выискалось два грамотея: бывший ссыльный Карнаухов, толстый угрюмый мужик, да Спирька Курдюков, которого кержаки с детства готовили на своего проповедника и потому обучили грамоте. Помощники переписывают готовое, сочиненное Маркелом: Карнаухов молча, с тяжкими вздохами и сопением елозя длинным носом по бумаге, а Спирька то и дело вскакивает со стула, носится по избе, орет и машет кулаками:
- Чо ты, Маркелка, про лиригию ни словом не обмолвился в листовке?! Што она опивум народа, и так прочее?
- Нельзя пока об этом. Верующие за нами не пойдут...
- Ну и хрен с ними! Я сам верующим был, а счас могу любого попа али проповедника Христова на гнилой осине кверх ногами повешать! Зна-аю ихние проповеди! "Возлюби ближнего, ако самого себя..." А сам, паразитина, одной рукой кадилом машет, а другой - в карман к тебе лезет али за глотку цапает...
Маркел отмахивается, подходит к окну. Мимо избы, топоча, как загнанное стадо, бегут "хлопцы" Золоторенко. Дед Сила мелко трусит позади всех, придерживая портки. Свою огромную шомполку он тащит на плече, наподобие коромысла. Но и этак ему тяжело, он опускает "орудию" на землю, волочет за конец дула.
Никто, конечно, не заставляет старика становиться в строй, маршировать вместе с другими. Он сам напросился в роту Золоторенко и теперь вот лезет из кожи, чтобы не ударить в грязь лицом.
Вечереет. На столе - груда исписанной бумаги.
- На сегодня хватит, - говорит Маркел своим помощникам и выходит на улицу.
Тишина. Ласковая, недокучливая теплынь. На фоне светлого неба серыми столбами толчется мошкара.
Маркел направляется к реке. На берегу, в кустах тальника, встречает Золоторенко. Он затаился и кого-то выжидает.
- А-а, Майк Парус! - тихо приветствует Фома, протягивая руку. - Сидай туточки и трошки помолчи.
- Ты что, свидание здесь назначил?
- Ага. Помолчи трошки.
- А где же она?
- Сейчас мои хлопцы приволокут... Помолчи.
Маркел удивленно лупает глазами, и Золоторенко сам не выдерживает, начинает шепотом объяснять:
- Понимаешь, разведчиков обучаю. Добрых три хлопца подобрал. Зараз послал "языка" словить.
- Где же они его возьмут?
- Есть туточки один... любитель природы.
Через несколько минут внизу, под обрывом, раздается шорох. Фома вскакивает, молча подает руками какие-то знаки. Трое дюжих парней втаскивают по косогору огромный мешок и кладут его у ног Золоторенко. Мешок ходит ходуном: в нем кто-то брыкается и сдавленно мычит.
- Добре, хлопцы! - шепчет Фома. - Вытряхайте!
Из мешка вываливается человек со связанными руками и с кляпом во рту. Маркел отпрянул в испуге: Кузьма Сыромятников!
- Развязать! - хладнокровно командует Фома. Хлопцы развязывают Кузьме руки, вынимают изо рта кляп. Один из них подает Фоме аккуратно смотанную удочку и кукан с рыбой:
- Так што, обнаружено при "языке", товарищ командир.
- Добре!
Кузьма некоторое время очумело озирается по сторонам, хватая ртом воздух. Потом его начинает трясти, он со сжатыми кулаками наступает на Золоторенко:
- Ты что... Белены объелся?
- Боевые учения, товарищ комиссар, - оправдывается Золоторенко. - Тренирую разведчиков. Приказав хлопцам: взять заместо "языка" любого, кто прохлаждается на берегу, лодыря гоняет... Не думав, не гадав, шо ты попадешься, - Фома прячет в черные усы чуть приметную ухмылку.
- Сук-кин ты сын! - Сыромятников отходит к обрыву, приседает на корточки, ломая спички, пытается прикурить. Фома садится рядом, услужливо подносит комиссару огонек.
- Звыняй, коли шо не так, - миролюбиво говорит он. - Мабуть, яки замечания к моим разведчикам е?
Кузьма поперхнулся дымом, закашлялся.
- Какие там замечания?! - выдавил он, вытирая слезы. - Подкрались, сграбастали - и пикнуть не успел...
- Добрые хлопцы?
- Угу.
* * *
Связанный из четырех бревнышек плот скоро несло течением. Управления он почти не требовал: полая вода еще не сошла, отмели и перекаты были не опасны.
Маркел Рухтин глядел на проплывающие мимо берега, покрытые темной зеленью сосен, ельника да кедрача. Когда плот подносило близко к берегу, сквозь заросли проглядывали тихие заводи, над которыми пуржил белый черемуховый цвет. И вода была покрыта осыпавшимися лепестками, словно хлопьями снега. Непуганые дикие утки спокойно плавали среди этой ослепительной белизны, часто ныряли, торчком ставя хвосты, и при приближении плота даже не поднимались над водой, а улепетывали, быстро лопоча крыльями и оставляя на белой глади темные полоски чистины...
"Жизнь - она как река, - размышлял Маркел, настроенный на благодушно-философский лад. - Есть в ней свои глубины и отмели, бурные перекаты и крутые излуки, свои тихие заводи и заросшие, воняющие болотом, плесы... И есть стремнина - стремительный и могучий поток глубинных вод, который покорен лишь тем, кто сильный духом и телом..."
Он вытащил из нагрудного кармана пиджака тетрадку в черном клеенчатом переплете. Плот покачивало, строчки ложились торопливыми зигзагами, наскакивали одна на другую:
Утро весеннее, чуткое, нежное
Звезды сбирает с небес.
Смотрится в реку сквозь лозы прибрежные
Темный и дремлющий лес.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Искрится речка, туман поднимается
В ясную неба лазурь.
Плот на воде в тишине колыхается
Тенью промчавшихся бурь...
Чистой синевою смеется река, порошит в глаза черемуховым цветом, а что там впереди, за дальним окоемом? Какая ждет радость, какая печаль?
Маркел задержался в Косманке, не поплыл вместе с теми, кто отправился по низовым селам агитировать мужиков в партизаны. Отговорился срочной работой: воззвания, мол, писать не закончил, и лишь теперь признался самому себе, что схитрил, - хотелось ему поплыть одному на своем крохотном плотике, полюбоваться буйным цветением природы и хотя на часок, на минутку причалить у крутого мыса, напротив деревни Зыряновской, чтобы одним глазком, пускай даже издали, увидеть Маряну, которая снилась ему долгими ночами, томила сердце светлой печалью.
До заветного мыса добрался он к вечеру. Спрыгнул на берег, привязал плот за коряжину. Взобрался наверх по крутому сыпучему яру. Отсюда до деревни было версты четыре, не больше.
Сначала пошел, потом побежал. Вот и сосновый бор, на краю которого стоит аккуратный бревенчатый домик, приютивший Маркела той памятной лютой зимою. Добрые люди спасли его здесь от верной гибели, а судьба подарила синие, ставшие родными теперь, глаза Маряны. Сейчас он уже глядел в эти глаза, диковато-пугливые и зовущие, уже ощущал на своей щеке ее легкое дыхание, - взявшись за руки, они шли зеленым лугом, поднимая с цветов желтые облачка пыльцы, и Маряна разговаривала с этими цветами, с птицами и порхающими мотыльками на понятном только ей одной безмолвном языке...
Маркел не решился сразу заходить в избу: не известно, как встретит хозяин, кажется, заподозривший его тогда в чем-то нехорошем по отношению к Маряне. Он спрятался в кустах и стал ждать, не появится ли девушка во дворе. Тихо было, только куры шебуршали в лопухах да из глубины бора еле доносился стук топора. Над головою вдруг гаркнула ворона могильным, раздирающим душу голосом, от которого Маркел невольно вздрогнул.
Из избы вышла маленькая старушка в черном, перекрестилась и стала шугать прутом крутившуюся над подворьем ворону. Маркел не сразу узнал в этой старушке хозяйку дома, не так чтобы старую в то время женщину. А когда все-таки узнал и окликнул и хозяйка подошла, - поразился, как изменилась она, постарела за эти несколько месяцев!
Она близоруко пригляделась и тоже признала Маркела, зарыдала, бросилась ему на грудь:
- Марке-елушка, сыно-очек... Марянушку-то нашу... И-изверги!..
У Маркела оборвалось все в груди, он пошатнулся, привалился к пряслу.
- Нету нашей Марянушки, нету цветочка лазорева! - причитала хозяйка, обеими руками, как слепая, ощупывая Маркеловы волосы, лицо, плечи.
- Скрутили ей белы рученьки, испоганили, изнасильничали!..