- Отвечу, отвечу, - угодливо заворковал Микешка, - как же не ответить за такое беззаконие? Судить меня будут, в каталажке сгноят. Да! Рази тебе не жалко меня? Хороший я человек, ласковый... А ты знаешь, почему я оказался тут, на этой тропочке? Не знаешь... А прослышал я, милый вьюнош, што к деду Васильку твоему колчаки пришли. Партизанов ишшут. Ага... Я все знаю, не гляди, што с ведмедями живу... Вот и навострил, значит, лыжи - доложить колчакам, где эти партизаны хоронятся. А за одним - и про деда Василька скажу, што это за птица такая. А то ить омманет он солдатушек, ежели в проводники его возьмут. Как пить дать, омманет! Сам с партизанами якшается... Вот так-то, вьюнош. Теперь-то мне веселее будет - вдвоем пойдем. Уж ты-то, знаю, лучше меня про партизанов солдатикам расскажешь. Сам, небось, в начальниках у них ходишь... Пойдем-ка теперяча, - он толкнул Маркела в спину.
"Что делать? - тупо билось в голове. - Что делать? Что делать?" - при каждом шаге скрипел под ногами снег. Нет выхода...
Маркел резко повернулся к Микешке, крикнул:
- Не пойду!
- Не пойдешь? - удивился тот.
- Нет. Хоть убей на месте...
- Можно и убить, - раздумчиво произнес Микешка, - да только это не на пользу мне. Вот ежели живого приведу... Пойдем!
Сильный толчок в плечо сбил Маркела.
- Вставай!
Маркел молчал. Микешка начал избивать и топтать его ногами.
Маркел хватал ртом снег, чтобы не кричать. Давился, задыхался от боли. Микешка в бешенстве схватил его за ноги, поволок. Сначала бегом, потом шагом, наконец, грохнулся рядом. Шапкой вытер лицо, одышливо прохрипел:
- Тяжело... Вот саночки бы... Привязать бы к саночкам-то... - и добавил просительно: - А то, может, пойдем? Тяжело мне... Все одно ведь не отпушшу...
Маркел молчал. Микешка подумал, сказал спокойно:
- А вот што мы с тобою изладим. Разведем сичас костерок, согреем чайку... Баско? А утречком колчаки к партизанам пойдут - все одно этой дорожки не минуют. Вот и встренем солдатиков хлебом-солью...
Он подволок Маркела к большой сосне, привязал сзади веревкой к стволу.
- Так-то покойнее будет нам обоим.
Потом вытащил из-за пояса топор, стал рубить сухостойные деревья, каким-то чудом, по звуку от удара обухом отыскивая их в потемках. Вскоре запылал веселый костер, сложенный мастерской рукой бывалого таежника.
Вынув из заплечного мешка черный от копоти котелок, Микешка нагреб в него снегу, повесил над огнем.
- Порядочек! - крякнул, видимо, довольный своей работой. - Теперь мы будем, как у бога за пазухой... Тебе не холодно, вьюнош? Мотри, парень, до утра совсем-то не замерзай - огорчишь меня... На-ко вот хлебца пожуй - потрудились мыс тобой седня, устали, как черти... Да прям с полу зубами и бери - чо уж тут мудреного?.. Сичас я тебе лапнику под зад наломаю, а то околеешь...
Попив чаю, Микешка и вовсе настроился на благодушный лад. Ворковал без умолку, и Маркел удивился, как это можно, имея такой грубый, животный какой-то голос, изменять его до ласковых, вкрадчиво нежных ноток. Он даже подумал, что в этом человеке, может быть, сохранилась хоть капля порядочности и доброты. И, поборов себя, пошел на унижение, попросил:
- Отпустил бы ты меня, дядя... Какой я партизан? С лесорубами работаю, в деревню к матери бегал...
- К матери? Эхе! - еще больше оживился Микешка. - Матушка-то твоя ажно в Шипицине, а бегишь ты от деда Василька - партизан упредить... Я ить тебя наскрозь вижу, вьюнош.
- Ну, а партизаны что тебе плохого сделали? Они же против богачей, за трудовой народ поднялись. За Советскую власть... А ты что, разве богач?
- Я-то? Может, и не совсем еще богач, но и не трудовой народ. Нет! А богачом я буду - помяни мое слово. Все-е вы будете у ног моих ползать. Я вам покажу Кузькину мать! А то ишь чо надумали: под одну гребенку всех причесать. А может, я желаю лучше других жить, и силу для этого имею, и смекалку, а меня все равно в одну упряжку со всеми? Этого добивается твоя Советская власть? А я ведь, почитай, десять лет из тайги не вылажу, по крупинкам капитал-то свой коплю. Оне мне потом и кровью достаются, эти крупинки. Да! Дед Василек твой попрекает: мол, совести нет - соболя, горностая и другого редкого зверя бью. А ты попробуй выследи его, того же соболя! Погоняйся-ка за ним, поползай месяц на брюхе, да в лютую пургу, да без крова?.. И такой случай был: запалил тайгу, штобы зверя выгнать, да и сам чуть заживо не сгорел... Вот он как, капитал-то, мне достается! Дак што же, по-твоему, я должен бухнуть его в общий котел: нате, голодранцы, ублажайтесь, лодыри, а то ить вы не токмо зверя промыслить, но и до ветру нос ленитесь высунуть...
- Да, тебе доказывать бесполезно, - вслух подумал Маркел, - хоть кол на голове теши...
- Потому и бесполезно, што нечем крыть, - голосом победителя отозвался Микешка.
Выговорившись, он как-то сразу обмяк, ссутулился над костром, заклевал носом в чуткой дремоте. При малейшем шорохе он вскидывался, подозрительно косился на Маркела.
А у Маркела задеревенели туго стянутые веревкой кисти рук, саднило избитое тело, но все заглушала ноющая боль в правом колене: не вывих ли? Он сидел, привалившись спиной к сосне, безучастный ко всему, потерявший надежду на освобождение.
Толстые поленья в костре догорали, подергивались сизым пеплом. Стало особенно темно, как бывает перед рассветом. И в этой глухой темноте вдруг родился звук, похожий на скрежет ржавого железа. Звук поднялся, как бы отделился от земли, и знакомый Маркелу волчий вой - гортанный, подирающий по коже, - тоскливым эхом понесся над тайгой. Микешка вскочил, как ошпаренный, сложил ладони рупором и заревел в сторону волка:
- Ве-еста-а!.. Ко мне-е-е!! Э-у-р! Э-у-р! Э-а-р!
Маркел даже не сразу понял смысл этого странного зова - так поразило его снова сходство Микешкиного голоса с диким волчьим воем.
- Э-у-у! Ве-еста-а!!. Ко мне-е! Э-а-р-р! - выл Микешка, изрыгая скрипучие мощные звуки из самой своей утробы.
Но зверь замолчал, не отзывался. Микешка долго стоял, прислушиваясь к тишине, потом снова сел к костру, пробормотал:
- Ушла. Шибко гордая...
- Волчица, что ли? - подал голос ошарашенный Маркел.
- Какая тебе волчица! - Микешка со злобой швырнул в потухающий костер полено, так что искры взлетели столбом. - Собака это моя, Веста... Го-ордая, сволочь! А дело вот как было. Старая она совсем стала... Ну и промахнулась единожды на соболя. С-под самого носа зверек ушел. Да. А я-то вгорячах возьми да и огрей ее по морде сапогом. Она и убегла от меня. Теперь вот бродит вокруг да около, с голоду подыхает, а домой вертаться не хочет. Хотя и пользы от ней теперь на грош, а все ж таки... - Микешка подкинул еще в костер, продолжал: - Кровь-то в ней дикая - помесь собаки с волком, оттого, может, такая гордая. Не хочет простить. А сама сроду мне ничего не прощала, ни одной моей промашки...
И только теперь Маркел вспомнил удивительную историю об этом человеке и его собаке, рассказанную когда-то дедом Васильком.
Прежде Микешка Сопотов жил в деревне, пахал землю, водил скот и считался хозяином средней руки. Жадный, правда, был, но работать любил и умел - этого не отнимешь. И вот у приезжего охотника купил себе щенка - башкатого, лобастого: ни волк, ни собака. На вольных кормах сука скоро вымахала чуть ли не с годовалого телка, а силой и ловкостью могла потягаться с целой сворою деревенских собак. Но поражало в ней другое: незаурядный ум, если можно так сказать о собаке.
Раньше Сопотов редко охотился - было недосуг, а тут пристрастился к тайге и на зависть другим охотникам никогда не приходил с пустыми руками. Причиной этому была Веста с ее необычайным чутьем, хитростью и выносливостью. Она могла сутками преследовать зверя, обманывать и заманивать, пока не нагоняла его под Микешкин выстрел.
Но и характером была суровая и беспощадная: не прощала Микешке ни промаха в стрельбе, ни трусости и усталости - никаких человеческих слабостей не прощала своему хозяину и при любой его промашке бросалась под ноги, сбивала на землю, готовая разорвать в клочья...
Микешка сначала боялся суки, хотел сбыть ее или даже пристрелить, но вовремя уразумел, что старается-то она бескорыстно, на его же пользу, и стал помаленьку привыкать к крутому норову собаки, которая со временем сделала из него первоклассного охотника.
А вскоре понял Сопотов и другое: охотой заниматься куда прибыльнее, чем пахать землю или корежить лес. Тут может получиться, что сбудется давняя и единственная мечта: разбогатеть.
Шастая по тайге, он забросил хозяйство, а потом и вовсе переселился из деревни поближе к промыслу, срубив избенку в дальней лесной глухомани. Жена его недолго пожила - затосковала, качнулась разумом и померла. Обе дочери жили своими семьями, отца никогда не навещали, да он и не нуждался в родственных связях. Замкнулся, стал чураться и без того редкостных в этих местах соседей, Веста заменила ему человеческое общение.
Охотился, выгодно сбывал дичину и пушнину, копил в кубышку, предвкушая сладкое будущее, когда заявится он в родную деревню богатым человеком и все, кто ненавидит его теперь и презирает, падут ниц перед его капиталом. Он жил будущим...
С собакой обвыкся настолько, что понимал ее с полурыка, а она его - с полуслова. Да и слова-то постепенно тоже превращались в отрывистое рычание - собака не нуждалась в замысловатых длинных фразах.
Хозяином над Вестой Сопотов был только дома. В тайге верховодила над ним собака, и Микешка безропотно подчинялся ее умным "приказам".
- Во псина, дак псина! - восторгался дед Василек, когда рассказывал эту историю. - Карахтером сильней человека оказалась: приручила его, в зверя обратила... Вот как в жисти бывает, парень...