* * *
И снова, как в тот последний приход Маркела домой, сидели они рядком - мать и сын - родные, любящие души.
- Исхудал-то, господи! Одне мощи остались...
- Ничего, мама! Моли бога - жив остался, - бодрился Маркел. - Были бы целы кости, а мясо нарастет!
- Да иде же прятать-то теперь тебя, сынок? К нам ить уже разов десять с обыском приходили.
- Что-нибудь придумаем. Двум смертям не бывать - одной не миновать.
От материнского глаза да чутья ничего не скроешь, заметила Ксения Семеновна: что-то переломилось в сыне, а вот в какую сторону - сразу не определишь. То был жалостливый, как девчонка: курицу, бывало, станет дочь Мотренка рубить (она-то, Ксения Семеновна, тоже крови боится: одного поля ягоды), так Маркелушка, бедный, аж на полати запрячется.
А тут заявился спокойный такой, уверенный, даже веселинка в серых глазах промелькивает, - будто не стерегла его ежечасно смерть, будто узнал он, понял что-то такое, что важнее и выше смерти и что ей, матери, понять не дано...
Сидели они, думали-гадали: куда податься, где спрятаться Маркелу. Зима на дворе... Это летом - каждый кустик ночевать пустит. Поговаривали в деревне, что где-то в урманах прячутся беглые мужики, которых колчаки за глотку взять хотели. Будто целый партизанский отряд там создали. Только, кто знает, где его искать? Да и слаб Маркел больно: отощал - кожа да кости. Подкормиться бы дома маленько, а то загинет в пути...
- Эх, в медведя бы сейчас тебе, сынок, превратиться, в берлогу бы залечь до весны! - грустно пошутила мать. - Лежал бы да лапу посасывал...
- А ведь дело говоришь! - встрепенулась вдруг Мотренка. - Стожок сена у нас за сараем наметан. В нем берлогу братке изладить можно - мягко, тепло, и мухи не кусают!..
- Партизан надо искать, а не о берлоге думать, - оборвал сестру Маркел. - Сейчас нет у меня желания лапу сосать - другие аппетиты появились...
Но пока так и сделали. До рассвета, крадучись от соседей, выдергали в слежавшемся сене дыру, внутри стожка что-то наподобие балагана оборудовали: лопотины всякой натаскали, керосиновый фонарь приспособили.
Днем лаз притрушивали сеном да снежком присыпали, а в ночное время Маркел мог и на воле погулять.
Но недолго такая благодать была. Снова нагрянул как-то утром урядник Ильин с тремя понятыми. Обшарили избу, сарай, чулан - все вверх дном перевернули. А Ильин свое:
- Дома он, сукин сын, некуда ему больше деться!
Кто знает, может, пронюхал какой недобрый человек и донес, только никак не хотел уходить Ильин на этот раз с рухтинского подворья. Сам на чердак лазал, боров жирный, матерился там и чихал от пыли так, что на всю деревню слышно было. Мотренка ему: ты, мол, Платон Егорыч, в трубу залезь - там он, братуха, где же боле? Так он на нее хрюкнул, глазищами по-волчьи зыркнул да и направился к стогу... Вынул шашку - и давай в сено пырять.
Ксения Семеновна застонала, без чувств повалилась... Дочь ей рот платком закрыла, в избу заволокла и дверь на засов.
Один из понятых, Леха Маклашевский, видно, заметил эту возню и обо всем догадался. Был он ровесником Маркела, в детстве они дружили. До колчакии Леха служил стражником лесной охраны, а когда Ильин собрал в Шипицине отряд белой милиции - подался к нему под начало. Должно, проснулась в нем жалость к другу детства, а может, Мотренка причиною была: пялился он на нее частенько, на вечеринках ухаживать пытался. Как бы ни было, а только кинулся он к стогу, тоже саблю вынул:
- Давай-ка я, Платон Егорыч!
И начал пырять... Всех других плечом отталкивает, а сам от усердия аж на колено припадает, по самое плечо руку с шашкой в сено сует. Лаз-то, видать, заметил, да мимо, мимо старается.
Ильин вокруг топчется, орет:
- Несите вилы! Раскидать надо сено!
- Зачем?! - горячится Леха. - Видишь, наскрозь прошиваю стог, никакой твердости внутри не чую! Тут даже и мышь не останется живая.
Поговорили они о чем-то промеж собой и убрались со двора, несолоно хлебавши. Леха-то успел Мотренке шепнуть: пусть, мол, бегит Маркелка, Ильин сказывал - ночью опять придем, чтобы врасплох накрыть...
Только ушли - Мотренка с матерью к стогу. Разрыли сено, вытащили Маркела, а на нем и лица нет: шашка-то перед самыми глазами у него резвилась, а откуда ему было знать, что она нарочно его обходила?.. И все же задело маленько - в двух местах шубу пропороло, плечо и руку царапнуло.
Мать в рыданиях зашлась:
- Как же ты терпел-то, сыночек, ить она, смертынька-то твоя, около самого сердечка твоего резвилась?!
Маркел лицом закаменел и строго так прикрикнул, чего никогда с ним не бывало:
- Перестань! Слезами тут не поможешь!..
Сестра передала ему, о чем Леха Маклашевский упреждал. Заторопились сразу: наспех ранки промыли да перевязали, харчишек кое-каких в дорогу собрали, лыжи старые на чердаке разыскали. А как средь бела дня уйдешь с подворья? И снова Мотренка выручила. Запрягли они с матерью лошаденку, закатили в розвальни кадку, в какой воду с речки возили. В нее и посадили Маркела, а сверху сеном завалили - всегда сено в кадку кладут, чтобы вода не выхлестывалась. Так вот и поехали, будто к проруби за водицей.
Спустились к Тартасу - на реке ни души. Здесь и вылез Маркел, стал с родными прощаться. И опять были слезы, даже Мотренка не удержалась: шутка ли, хворого отправляли в дорогу, невесть куда...
Маркел-то тоже был сам не свой, хоть и крепился, успокаивал: пойду, мол, на заимку к деду Васильку, а там видно будет. Встал на лыжи - да только его и видели. Уже издали помахал шапкой, крикнул:
- Не убивайтесь шибко-то! Все будет хорошо. Отольются им, сволочам, наши слезы! А партизан я все равно найду!..
ГЛАВА VI
Зимовье на Косманке
Серый издали узнал Маркела. Взвихривая снег, кинулся навстречу, подпрыгнул, торкнулся лапами ему в грудь, с радостным визгом кубарем отлетел в сугроб. Собаки - они как дети малые: тонко чувствуют людей доброй души и сильно к ним привязываются.
К счастью, и дед Василек оказался дома. И тоже обрадовался Маркелу, бросился ставить самовар, завертелся вьюном, расторопный и ловкий.
- Тебя, дедушка, и старость не берет, - залюбовался им Маркел.
- А чо мне годы? Годы - не уроды! - рассыпался тот своим детским заливистым смехом.
Морщась и чихая от дыма, начал раздувать сапогом самовар, исчезал за дверью, вновь появлялся, нырял в голбец, звякал посудой в закутье - и на столе в мгновенье ока, как на скатерти-самобранке, появились соленые груздочки, чашка янтарного меда, клюква, брусника и прочая лесная снедь. Откуда-то вынырнула и запотелая бутылка мутной жидкости.
Крякая и потирая руки, старик разлил по стаканам самогон, кивнул Маркелу:
- Садись. Отец Григорий Духонин в гостях недавно был. Привез вот гостинец для сугреву.
- Поохотиться приезжал? - улыбнулся Маркел.
- Дак из его охотник... как из козла пономарь. Беглыми мужиками интересовался, насчет партизан пытал.
- Вот как! Что же он - к Колчаку в милицию нанялся?
- Да вроде нет. О спасении христианских душ все печется. Сведи, говорит, меня к партизанам, можа, кому из их слово господне нужно, благословение божие... Отбились, мол, овцы от стада, загинут без пастыря... Некому наставить их на путь истинный.
Маркел насторожился, прямо глянул в детски чистые глаза старика:
- И ты поверил ему? Может, его власти к тебе подослали?
- Не похоже. Он ведь супроть кровопролития выступает. Вот и хотел, видно, отговорить мужиков, штобы за оружие не брались.
- Ну, и сказал ты ему, где партизаны хоронятся?
- Зачем? Ты меня дак опять за глупца принимаешь.
Маркел рассмеялся:
- Значит, сам-то понял теперь, что без оружия не обойтись? В лесу от войны не упрятаться?
- А ты што меня пытаешь, как на суде? - вспыхнул вдруг дед Василек. - Не хочешь, да станешь прятаться. У Колчака, говорят, вон какая силища! Буржуи со всего мира подмогу ему дают. Плетью обуха не перешибешь. Вот так-то, елки-моталки!
- Да ты не кипятись, - мягко сказал Маркел. - Народ никакой силой не запугаешь, как вот, к примеру, лес твой. Его, лес-то, можно только спалить дотла, а чтобы заставить деревья остановиться в росте или запретить вершинами шуметь в поднебесье - этого никто не сможет. Потому как и лес, и народ - они для вольной жизни созданы и корнями глубоко в землю уходят.
- Оно-то верно, - согласился старик, - да сколько под тем же царем народ в неволе-то был - и ничего не мог поделать...
- Всему свое время, дед. Зато теперь каждый понял, что даже самому царю-батюшке, божьему наместнику, можно по шапке дать, а не только какому-то там сухопутному адмиралу...
- Ты как отец Григорий разошелся, - перебил Маркела старик. - Только речи-то у вас разные... Послушал ба он - сразу, небось, кондрашка хватила ба.
- Поп ничего не понимает, заблуждается... А может, хитрит... Проповедями, видишь, партизан остановить хочет. Да это... все равно как лесной пожар плевками тушить. Не выйдет! Мы будем биться до последнего, пока в бараний рог всех гадов не скрутим! Ответят они за наши слезы и за нашу кровушку!..
- Да ты прямо как на митинге! - восхищенно всплеснул руками дед Василек. - Мотри только этого... как его?.. Интер-на-санала не запой... Выпьешь еще?
- Нет. Устал я...