- Расскажи своей бабушке, - презрительно сплюнул мужик. - Анадысь тут двоих таких же вот, как ты, заловили... Колчаковские каратели... Оказалось, солдаты беглые из Омска, только переодетые. Бунт оне какой-то там учинили...
- Ну и что? - подался вперед Маркел.
- А то! - повысил голос мужик. - Сцапали голубчиков средь бела дня вот так же вот на дороге... Ночи, видишь, им не хватало, в открытую шли, как на гулянке. Гармошку только забыли с собой прихватить...
- Дальше-то что?! - крикнул Маркел.
- А то! Раздели донага и пустили на все четыре стороны. Бегите, мол, куда глаза глядят, полная свобода вам, только одежонку мы вашу возьмем заместо солдатских мундиров, которые вы где-то загнали. Мундиры-то, мол, казенные... Ну, и чесанули те бедолаги по сугробам, а мороз-то был - слюна на лету замерзала... И версту не пробегли - закувыркались в снегу, как выброшенные на лед окуни... Да мало того - дознались каратели как-то и разыскали в нашей деревне хозяина, который намедни тех солдат на ночлег пускал. Шкуру с него сняли шомполами, и по сей день не поднимается, кровью харкает...
Мужик замолчал и снова по-черепашьи втянулся весь - с головой, руками и ногами - в свой тулуп-панцирь.
Маркел соскочил на дорогу. Хозяин, видно, услышал, придержал лошадь. Подозвал парня. Порылся в передке саней, вытащил из-под сена холщовый сидорок:
- Возьми. Харчишек кое-каких баба в дорогу собрала. По сено я еду... Да ладно, обойдусь. Тебе нужнее... Путь-то спрямить маленько можно. Вон за той согрой увидишь вправо санный след - дуй по нему, на Седову заимку выйдешь. Тамока глухо, никто не встретится...
* * *
Но и до самых глухих углов стали добираться колчаковские власти, чинить там беспощадную расправу.
Забрел как-то Маркел в крохотную деревушку - две дюжины нищих избенок, крытых соломой. В сумерках дело было, но ни одного огонька не светилось в окнах, жуткая тишина стояла, даже собаки не брехали - словно начисто вымерло все от чумы или холеры.
Маркел постучал в крайнюю избушку. Никто не откликнулся. Подождал, потом потянул за скобу. Дверь жалобно завизжала на промороженных петлях. В избе было темно и холодно. Кто-то завозился в углу, застонал. Маркел чиркнул спичкой, прошел к столу, засветил сальную коптилку. Огляделся. Из полутемного угла смотрели на него округленные испугом глаза. На дощатых нарах лежал старик. Лежал на животе, неловко повернув к Маркелу голову.
- Ты кто? - спросил он сиплым голосом.
- Путник я... Ищу ночлега, - ответил Маркел.
- Пу-утник, - старик закряхтел, поворачиваясь на бок. - Дай водицы испить.
Маркел нашел в кути кадку с водой, жестяной ковш. Старик с трудом напился: голова его тряслась.
- Болеешь, дедушка?
- Хвораю, - слабо отозвался тот. - Тока хворь моя не заразная, не бойсь. Погляди-ка спину - штой-то огнем палит.
Маркел откинул драный полушубок, заголил холщовую рубаху. Костистая спина старика кровенела темными рубцами, кое-где шмотьями висела кожа.
- Шомполами, - спокойно пояснил старик. - Летом- то лучше - розги, можа, нарезали бы, оне помягче, а уж зимой - што под руку попало...
- Кто же тебя так, дедушка?
- Известно кто - каратели... Да ты сам-то кто будешь?
- Не бойся... Тоже от колчаков драпаю, - открылся Маркел, чтобы сразу рассеять подозрения. - За что они тебя, каратели-то?
- Кабы меня одного, дак куда ни шло, - засипел старик, жадно хватая воздух. - А то ить всю деревню перепороли, усе поголовно пластом лежат... А у нас и деревня-то - старики да старухи, какие одной ногой уже в могиле стоят...
- Так за что же вас, за какие такие тяжкие грехи?
Старик, кряхтя, приподнялся на локтях, уставился в сумрачный угол невидящими глазами. Заговорил тихо, невнятно:
- Молодняк-то из деревни нашей давно разбежался - земли тутока шибко неудобные: солонцы сплошь. Вот и остались старики, которым головы приклонить некуда. Живем у черта на куличках, в стороне от больших дорог. Власти-то поначалу наезжали за налогами да податями, а потом отступились: што с нас взять, коли сами с лебеды на мякину перебиваемся? Последние годы и духом никого у нас не было. А тут, третьего дни, пожаловали каратели, на конях да при винтовках, выгнали всех на улицу, давай по гумаге указ читать: мол, все недоимки аж за четыре года велено собрать и в казну отправить. Старухи наши в слезы: "Каки у нас деньги, откуля хлебушко?" Ахвицер ихний волкодавом зарычал: "Брешете, потаскухи старые! В кубышках, поди, денежки прячете, а хлеб в тайниках захоронили. Не может того быть, - орет, - штобы стока лет налогов не платили, а кубышки были пусты!" Ну, и давай пороть всех подряд, ажно вой поднялся по деревне... Мой кум, Селиверст Бычатников, царство ему небесное, совсем уж ветхий был, дак и десяти шомполов не сдюжил - преставился...
* * *
Леса пошли сплошняком, стали гуще, мрачнее. Настоящая тайга началась. Знал Маркел: недалеко уже до дому, но и сил совсем не осталось.
Однажды пролежал он весь день в старой заброшенной риге на краю какого-то села. Оказалась там куча гнилой соломы - в нее и зарылся Маркел. Солома "горела", затхло воняла, но тепло было, как в парной. За много дней прогрелся, пропитался насквозь этим сырым, нездоровым теплом, а ночью надо было двигаться дальше. Вылез на холод, пар валил от одежды, и вскоре почувствовал ломоту в костях, смертную слабость во всем теле. Мороз опалял жаром, ноги подломились в коленях, пополз на четвереньках, по-собачьи хватая ртом снег. Гнула к земле дремота - какая-то красная и вязкая, как загустевшая кровь. Но знал Маркел: стоит заснуть только на минуту - и все, конец. И продолжал ползти в сторону села, на краю которого осталась спасительная рига.
Казалось, полз целую вечность. Уже не чувствовал никакой боли - ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только елозил по снегу, судорожно корчась, сучил руками и ногами. Вязкая дремота все затягивала, как гнилая болотная няша, и он затих, погрузившись в нее с головою...
* * *
Но и на этот раз смерть миновала Маркела, дала ему еще, хоть и малую, отсрочку...
Той крещенской ночью подобрал его, полумертвого, крестьянин села Зыряновского Зосип Прохорович Кондаков и привез в свою избу, что стояла у околицы, на самом краю большого светлого бора.
Мужик был не глуп - когда раздевал дома полуокоченевшее тело, проверил карманы: никаких бумаг и документов не было. Значит, бродяга или беглый каторжанин - не иначе. Но и бродяга ведь человек, а этот и совсем почти мальчишка - русоголовый, с длинными девичьими ресницами на изможденном, но притягивающе-красивом лице. И хоть времена настали черные: всюду белые милиционеры да кулацкие дружинники рыскают, но ведь не выбрасывать же живого на улицу, и властям заявить - не хочется грех брать на душу...
А больной метался в горячечном бреду, как тогда, недавней осенью, в избе деда Василька, - и снова не дома, не под родительским кровом, а у чужих людей.
Его давили кошмары, тяжкие и душные: то ему казалось, что он на раскаленной плите, а подпоручик Савенюк суетится около, приплясывает и визжит поросячьим голосом: "Давай, грейся, пока вода во рту не закипит!" То чудилось ему, что это он, Маркел Рухтин, раздетый донага карателями, в последних судорогах по-рыбьи кувыркается на снегу...
Потом кошмары сменились снами, настолько явственными, что после Маркел долго их путал с явью: было ли это на самом деле, или приснилось тогда во сне.
Так однажды приснился ему батюшка, Григорий Духонин. Ласковый, с русой бородой и кроткими бараньими глазами. Сидит печальный, во всем черном. Говорит тихо: "Не выходит по-нашему, сын мой. Сколь ни проповедую людям кончить смертоубийство - все тщетно. Люди от крови еще пуще звереют: чем больше крови, тем больше злости. Так же вот, как если волка в стае подстрелить, - почуют остальные кровь - мигом раненого разорвут на клочья..." И тут вывернулся откуда-то дед Василек. Глаза аж белые от злости, серебристый пушок на темени дыбом стоит. "Ах ты, жеребец долгогривый! - заорал на попа. - О людях печешься, а у самого, глянь-кось, все рыло в крови!" Дед выхватил из-за голенища длинный охотничий нож и ударился за попом. Отец Григорий, блея по-козлиному, махнул через прясло, черная ряса вздулась крыльями, и он полетел, сея из кадила искры...
А то на медведя будто бы охотились. Окружили берлогу. Опалили на костре лесину и горячим концом сунули в ямину. Снег зашипел, белый пар повалил - ничего не видно. Рассеялся пар - медведь вот он: рядом с Маркелом на бревнушке сидит. По плечу похлопал, дружелюбно этак хрюкнул: "Значится, убивать меня пришел? Дело, брат, дело. А закурить не найдется? Весь табачишко за зиму спалил, едрена корень!" Свернул самокрутку - не меньше полена. Затянулся раз-другой, окурок в снег бросил: "Ну, а теперь давай поборемся. По-честному - один на один. А то вас вон сколь, охотников, на меня одного набежало..." Маркел ясно услышал, как захрустели его кости...