После снятия "Мольера" М.А. Булгаков решил порвать со МХАТом, и осенью 1936 года перешел в Большой театр в качестве консультанта-либреттиста. Так возникли либретто "Петр Великий", "Черное море", "Минин и Пожарский", "Рашель", переписка с Асафьевым, Дунаевским.
И жизнь продолжалась, "в труднейших и неприятнейших хлопотах". "Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, - такая есть примета. Уверяю тебя, - писал Булгаков Попову, - что эта примета липовая. Теперь я вижу, что в отношении меня 37-й не уступает своему предшественнику..."
Записи в "Дневнике" Елены Сергеевны помогают понять, что это за труднейшие и неприятнейшие хлопоты: МХАТ потребовал выплаченные деньги за "Бег", а в доме - ни копейки. Почти одновременно с этим начались аресты, погромы в газетах неугодных лиц. Сложные и противоречивые чувства возникают у Булгаковых по этому поводу: "21 апреля 1937 года. Слух о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладное. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла Немезида и для Киршона?" 23 апреля. "Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове, и "Большой день" уже признается плохой пьесой". 25 апреля. "...Есть слух, что арестован Крючков, бывший секретарь Горького. Что натворил Крючков - не знаю, но сегодня он называется в "Вечерней" "грязным дельцом"". 27 апреля. "Шли по Газетному, Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М.А. выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А. Это, вообще, правда, но, конечно, М.А. и не думает выступать с этим заявлением. Киршон ухитрился вызвать всеобщую ненависть к себе и, главным образом, своей неслыханной наглостью.
Вечером на "Онегине". Очень люблю Кругликову в Татьяне".
5 июня. Е.С. Булгакова с радостью узнала, что Литовский уволен с поста Председателя Главреперткома: "Литовский - один из самых гнусных гадин, каких я только знала по литературной Мишиной жизни". 11 июня - запись о предании суду Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова, Путны и Якира "по делу об измене Родине".
17 июня 1937 года М. Булгаков читал главы из романа "Консультант с копытом" (первоначальное название романа "Мастер и Маргарита") художнику Вильямсу и его жене. 22 июня вечером "зашел Федя М. На днях уезжает в Париж. Поездку считает трудной, ответственной. Ну, конечно, разговор перебросился на Мишины дела. Все тот же лейтмотив - он должен писать, не унывать. Миша сказал, что он чувствует себя, как утонувший человек - лежит на берегу, волны перекатываются через него. Федя яростно протестовал". "...Некоторые знакомые передавали угрозы властей - снимут "Турбиных", если М.А. не напишет агитационной пьесы. А М.А. на это сказал: "Ну, я люстру продам""...
25 июня. "...М. А. возится с луной, смотрит на нее целыми вечерами в бинокль - для романа. Сейчас полнолуние".
2 июля Елена Сергеевна записала, что вновь приходил художник Дмитриев, который рассказывал, "что они очень много говорили с Асафьевым об М.А., о том, что М.А. необычайно высоко стоит в моральном отношении; как забавно говорит Дмитриев, другого такого порядочного человека они не знают".
"Дневник" пестрит записями о купаниях в Серебряном бору, о веселых ужинах и беседах, о поездках на дачу... И вновь в эти благополучные записи врывается тревога. 20 августа 1937 года: "...После звонка телефонного - Добраницкий . Оказывается, арестован Ангаров .
По Мишиному мнению, он сыграл тяжкую роль в деле "Ивана Васильевича" и вообще в последних литературных делах Миши, в частности в "Минине". Добраницкий упорно предсказывает, что дальше в литературной судьбе М.А. будут изменения к лучшему, и так же упорно М.А. этому не верит.
Добраницкий задал такой вопрос: "...а вы жалеете, что в Вашем разговоре 30-го года Вы не сказали, что хотите уехать?"
М.А. ответил: "...это я Вас хочу спросить, жалеть ли мне или нет. Если Вы говорите, что писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым - на родине или на чужбине"".
Из записей этого времени, как видит читатель, становится ясно, что тогда Михаил Афанасьевич упорно работал над своим фантастическим романом, который, как и прежде, Елена Сергеевна называет "Консультант с копытом". Читает готовые главы, целыми вечерами рассматривает в бинокль луну, стараясь разгадать тайны ее огромного притяжения...
...3 мая 1938 года Елена Сергеевна записала: "Ангарский пришел вчера и с места заявил - "не согласитесь ли написать авантюрный советский роман? Массовый тираж, переведу на все языки, денег тьма, валюта, хотите, сейчас чек дам - аванс?"
Миша отказался, сказал - это не могу.
После уговоров Ангарский попросил М.А. читать его роман ("Мастер и Маргарита"). М.А. прочитал 3 первых главы.
Ангарский сразу сказал - "а это напечатать нельзя.
- Почему?
- Нельзя...""
Думается, с особым интересом читатели прочтут письма М.А. Булгакова Елене Сергеевне.
Случилось так, что Елена Сергеевна, измотанная московским бытом, житейскими неурядицами, а главное - литературными неудачами Михаила Афанасьевича (в пьесе Булгакова "Последние дни" Битков сокрушается о судьбе Пушкина: "...но не было фортуны ему. Как ни напишет, мимо попал, не туда, не те, не такие..."), пришла к выводу, что ей необходим отдых, и 26 мая 1938 года на все лето уехала в Лебедянь.
В своих письмах Елене Сергеевне М.А. Булгаков чуть ли не ежедневно давал полный отчет о прожитом дне. Из них читатели узнают много подробностей о его тогдашней жизни, описание встреч, разговоров, размышлений о себе и о других, узнают, что он работает по многу часов подряд, что "остановка переписки - гроб", "роман нужно окончить!". И наконец, 15 июня Булгаков, утомленный изнурительной работой днем и ночью, сообщает Елене Сергеевне: "Передо мной 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится... "Что будет?" - ты спрашиваешь. Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или шкаф... Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.
Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не известно".
В это лето Булгаков закончил роман "Мастер и Маргарита" и взялся за инсценировку "Дон Кихота" Сервантеса. Но и с постановкой "Дон Кихота" возникли непредвиденные трудности и осложнения.
Вот запись в "Дневнике" Е. С. Булгаковой от 4 октября 1938 года:
"...Настроение у меня сегодня убийственное, и Миша проснулся - с таким же. Все это, конечно, естественно, нельзя жить не видя результатов своей работы. В тот же день зашли в дирекцию Большого театра. Яков Леонтьевич "как всегда очаровательный", неожиданно попросил Мишу помочь ему - написать адрес МХАТу от Большого театра. Миша сказал: "Яков Леонтьевич! Хотите, я Вам напишу адрес Вашему несгораемому шкафу?
Но МХАТу - зарежьте меня - не могу - не найду слов...""
А 4 апреля 1939 года позвонил критик Долгополов, долго расспрашивал Михаила Афанасьевича о содержании либретто оперы "Рашель", по рассказу Мопассана "Мадемуазель Фифи", а потом сообщил о заседании Художественного совета при Всесоюзном Комитете по делам искусств, на котором выступил Немирович-Данченко. По словам Долгополова, Немирович-Данченко говорил о Булгакове как самом талантливом драматурге. И Елена Сергеевна записала: "...Сказал - вот почему Вы все про него забыли, почему не используете такого талантливого драматурга, какой у нас есть, - Булгакова? Голос из собравшихся (не знаю, кто, но постараюсь непременно узнать): "Он не наш".
Немирович: "Откуда вы знаете? Что вы читали из его произведений, знаете ли вы "Мольера"? "Пушкина"? Он написал замечательные пьесы, а они не идут. Над "Мольером" я работал, эта пьеса шла бы и сейчас. Если в ней что-нибудь надо было, по мнению критики, изменить - это одно. Но почему снять!"
В общем, он очень долго говорил и, как сказал Долгополов, все ему в рот смотрели и он боится, что стенографистка, тоже смотревшая в рот, пропустила что-нибудь из его речи.
Обещал достать стенограмму.
Вечером разговор с Мишей о Немировиче и об этом "он не наш": я считаю полезной речь Немировича, а Миша говорит, что лучше бы он не произносил этой речи и что возглас этот дороже обойдется, чем сама речь, которую Немирович произнес через три года после разгрома."
"Да и кому он ее говорит и зачем. Если он считает хорошей пьесой "Пушкина", то почему же он не репетирует ее, выхлопотав, конечно, для этого разрешения наверху".