Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!..Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
В садах деревни Семеновское деревья ломились от невиданного урожая золотистых, красных, зеленых яблок.
Показывая на ведра яблок, выставленные перед домом на улице, высокая сухощавая бабка настойчиво предлагала:
- Купите - задешево продам!
Александра Михайловна отрешенно покачала головой:
- Не надо нам ничего покупать…
- Тогда даром бери. Куда уходишь - вон сколько яблок народилось, нельзя, чтоб такое добро пропадало.
Марсель протянул старушке десятку:
- Сдачи не надо.
- Да ты чего, полоумный! - Бабка замахала руками. - За угощение разве деньги положены? Бери. Ешь на здоровье - вон какие они вкусные! Да меня, Петровну из Семеновского, добрым словом вспоминай.
Когда электричка тронулась от станции Бородино, Марсель сказал:
- А мне запомнились у Толстого такие очень хорошие слова: "В жизни есть только одно несомненное счастье - жить для другого".
…Пятнадцатый скорый промчался мимо бело-зеленого здания станции Бородино. Вагонные окна в коридоре, где молча стояли рядом Александра Михайловна и Елизавета Ивановна Алексеева, уже стали черными, и - будто разом выключили магнитофон - заснули умаявшиеся за день рязанские красные следопыты.
- Вы как по соседству переносите храп? - спросила у попутчицы Алексеева.
- Да как-нибудь смогу перетерпеть. Спите крепко, за меня не беспокойтесь.
- И вы за меня тоже, - усмехнулась Елизавета Ивановна. - Слышите? Наша "героическая бабушка" оказалась еще и музыкальной. В общем, спокойной нам с вами ночи…
Во сне даже плохой человек бывает покладистее. "Героическая бабушка" покряхтела у себя на верхней полке и стихла. Перед тем, как лечь и постараться заснуть, Александра Михайловна выключила свет и долго смотрела в окно.
В лесах и пажитях Смоленщины прикорнуло золотое бабье лето, а над верхушками елей и берез, не отставая от поезда, мчался калач-месяц, изредка ныряя в невидимые из вагона тучи.
* * *
Она долго ворочалась на мягком диване, до бесконечности считала перестук вагонных колес и, наконец, забылась вязким беспокойным сном.
К рассвету сновидения стали кошмарными. Таял, как снеговик под солнцем, ее сын, жалобно плакал и маленьким шариком катился в черную бездну небытия; поднимался из темноты ее немой брат Иван, хмурил избитое, в кровоподтеках, лицо и, жестами показывая, упорно стоял на своем: ничего не скажу. Ничего!
На брата замахивался плетью гестаповец Фриц, а она снова ощущала в себе взрывы огненной боли, сама падала в бездонную пропасть и, не долетев до дна, проснулась.
Александра Михайловна оделась и умылась, после чего заняла свое вчерашнее место в коридоре у окна.
Пятнадцатый скорый приближался к Березине. Светало. Умытые росами, еще дремали, задерживая в себе сумерки, грибные приберезинские леса. А в небе, окрашенная утренней зарей, летела стая розовых лебедей. И Александра Михайловна, как в беззаботную пору детства, спросила: "Лебеди-лебеди, какая сегодня будет погода?"
Закинув голову, она смотрела, как плавно машет крыльями головная птица. Если махнет пять раз подряд, быть ясному теплому дню. Если, планируя, помедлит - начнутся дожди. Такая в народе есть примета.
Розовый лебедь безостановочно отмахал крылами, и она улыбнулась птице, потому что вместе с ней желала погожего дня. Ведь даже за стеклами вагона тоскливо смотреть непогоду.
Навстречу спешили, вырастая в натуральную величину, знакомые дома окраины Борисова. Колеса гулко застучали по железнодорожному мосту.
Внизу торжественно и задумчиво текла Березина. В прозрачности наступившего утра она была чиста и нежна, как ребенок, спросонья обнимающий мать.
По берегам Березины, устремляясь окраинами к лесам, еще спал древний Борисов. Он заметно расстроился и уже совсем не был тем маленьким провинциальным городком, каким она знала его до войны. Но все такими же оставались в нем старинные "Батареи", речной берег и памятник у деревни Студенки, где в ноябре 1812 года переправлялись, а вернее, почти целиком погибли, остатки "великой армии" Наполеона.
Кому из нас в детстве не мечталось найти таинственный клад? Не только удачливым твеновским Тому Сойеру и Гекльберри Финну. А тут еще немой Иван добыл где-то номер районной газеты, где местный романтик, сообщив о работе землечерпалки по углублению русла Березины, поведал и о том, что якобы на дне реки, где-то в этих же местах, лежат четыре миллиона золотых франков - казна Наполеона, а также драгоценности, оружие, ордена Почетного легиона. Все эти несметные сокровища будто бы оказались в воде после атаки казаков атамана Платова, и вот уже второй век они ждут своих кладоискателей.
За кладоискателями дело не стало. Прихватив немного продуктов, Иван и одиннадцатилетняя Шура сбежали из дома, добрались до Борисова, а потом до Студенки, и три дня жили неподалеку в лесном шалаше. Иван донырялся за кладом до рвоты и зеленой бледности, после чего романтика поисков обернулась для них, беглецов, прозой принудительного возвращения домой.
Мать бросилась к детям с причитаниями, а отец, обратив внимание на плачевное состояние их одежды, зловеще расстегнул ремень. И тут вмешался дед Матвей:
- Я сам их, неслухов, наказанию предам.
- Это мое дело, - возразил суровый отец, зажав ремень в кулаке.
Дед Матвей крикнул так, что эхом зазвенело оконное стекло:
- Цыц , Мишка!! Кто среди нас старшой? - уже тише, но не менее внушительно спросил дед. Снял со стены ременные вожжи, погрозил ими отцу. Толкнул Ивана и ее, Шурку, к двери: - Пошли, неслухи, на гумно, я вам сейчас…
- Можно бы и чем полегчей, - кивнув на вожжи, жалостливо всхлипнула мать.
На гумне Иван решительно загородил сестру, исподлобья уставился на деда.
- Чего волчонком на меня глядишь? - усмехнулся дед и провел заскорузлой ладонью по вихрам внука. - Что младшую Шурку под защиту берешь, это правильно. Кто слабейший, того завсегда оберегай. А вот золото французское из Березины достать удумали, так это все зря. Что не своим трудом заработано - не твое. - Дед Матвей повернулся к ржаному полюй широко раскинул руки, будто все его хотел обнять. - Вон оно, детки, ваше золото и богатство ваше. Сейте в нашу землю зерно, растите его до зрелого колоса, да убирайте в аккурат по времени - это и будет ваше крестьянское счастье: на радость себе и людям.
Слышите, как шепчутся на ветру налитые колосья? "Жить-жито… Жить-жито-жить…" Самые это наиблизкие слова: жито и жить. Хлеб!..
Дед Матвей призадумался и спросил:
- А скажите-ка, детки, чем пахнут ржаной колос и хлеб в материнской печи? Родиной!
Земля-кормилица и живая вода, хлеб наш и люди наши - Родина!
Иван показал своей азбукой жестов, а Шура сказала вслух:
- Мама…
Вспомнила ее заплаканное лицо и, поднятая волной нежности, добавила: - Мамочка!
- Правильно, детки мои дороженькие! - обрадовался дед Матвей. - Без матери и солнце не греет.
Сказал и задумался старый. Потом спросил:
- А есть ли чего на свете матери дороже? А еще дороже и святее матери - Родина! Самая наивысшая из всех наших матерей!
…Мягок сердцем был дед Матвей, да характером крепок. Прошли годы, бедой обрушилась война и гитлеровский оккупационный режим на Родину. На дедову семью. На схваченного гестаповцами немого Ивана.
Самолично узнал дед Матвей в германской комендатуре о расстреле своего внука. И ведомо было деду, где прятал Иван еще один, пудовый заряд тола. С тем зарядом, как стемнело, он ушел от дома подальше, почти до станции Плисса. И на крутом высоком повороте железной дороги бросился под колеса германского военного эшелона.
И ничего не осталось от доброго деда Матвея, кроме благодарной Памяти. Да той жизненной Правды, которую он ей, Шурке, внушал…
Стоя у окна, Александра Михайловна смотрела, как с перестуком вагонных колес проносились, мелькали знакомые родные места.
Секунда - перестук. Секунда за секундой сливаются в минуты, недели, в годы, и, наконец, в целую жизнь. Но вот перед вагонным окном наплывают новые, знакомые тебе места, и жизнь в твоем сознании вдруг рассыпается на мгновения и эпизоды, и какие-то из них, видимо сейчас самые главные, оживают в тебе видениями, памятью былого.
"Живые спят. Мертвец встает из гроба…"
Эти строчки Блока сливались в ней с перестуком колес, и опять вырастал образ Ивана, а рядом с ним появилась Елена - такая же очаровательная, какой она увидела эту девушку впервые.
…Был первый день осени. Начало учебного года… И она, учительница, чувствовала себя в этот день особенно неприкаянной, лишней.
От станции в сторону комендатуры высокий полный жандарм с металлической бляхой на груди тащил упиравшегося соседского мальчишку. Останавливаясь через каждые двадцать-тридцать шагов, жандарм ожесточенно бил свою жертву сапогом. Подкованным железом, с шипами на толстой подошве, тяжелым, как молот, сапогом.
Она вырвала соседского мальчишку из рук садиста и, прикрыв его собой, крикнула: "Беги!"
Повторять этот совет не пришлось. Мальчишка исчез, а жандарм изумленно уставился на нее - и ударил.