- Пока я волнуюсь, я живу, - возразила матушка Мадлен. - Ты, русский командир, открыт и тверд, как правда. А правда не может не победить. Наклонись ко мне, Иван, я тебя на прощание поцелую - в память о моем несчастном Франсуа и за моего Марселя, которого ты спас в снегах России.
* * *
Последний день командировки Демин проводил на заводе фирмы "Ситроен" в Ольнэсу Буа, под Парижем.
А все-таки мир тесен, порой очень тесен - до нереальности! До встречи за пределами Родины с человеком, кого ты давным-давно зачислил в небытие…
Мишка, по кличке Шакал, - в модном галстуке? Шакал и респектабельный мсье Мишель - одно и то же, один и тот же человек? Да разве после всего, что произошло, можно назвать Шакала человеком? А респектабельного мсье Мишеля - можно?
…Демин был убежден, что связи с Шакалом оборваны и все случившееся в колонне военнопленных и в Борисовском лагере, что было связано с этим негодяем, затерялось и давно растаяло в самом дальнем закоулке памяти.
Но именно в то время и в тех условиях, когда этого никак нельзя было ожидать, те связи вдруг возникли из глубин прошлого. Причем не связь, а именно связи. И вместе с ними появились проблемы, которые, срабатывая как бомбы замедленного действия, обрушились на близких или просто знакомых ему, Демину, людей.
С Мишкой Шакалом все было ясно, и никаких особых проблем вроде бы не возникло. А вот Савелий…
Еще в комсомольской юности, в секции воинствующих безбожников Демин знакомился с текстом священного писания, где сказано, что за грехи своих родителей позор и срам имут дети до двенадцатого колена. А в нашей действительной жизни - какова тяжесть этого позора на глубину хотя бы двух поколений? И можно ли ни в чем не повинным детям, внукам определять меру этого позора и срама лишь тяжестью давнишнего родительского греха? Ведь сама справедливость от этого может перестать быть справедливостью и превратится в мстительную и необузданную жестокость.
Какие же нелегкие, а случается и трагические, это проблемы: дети на войне, дети после войны…
В силу своего положения, волевых качеств и опыта Демин многое и безоговорочно привык решать сам. И в этой возникшей взрывом и неумолимо развивающейся ситуации он сразу определил для себя право во всем разобраться самому и авторитетом своего мнения решить окончательно возникшие проблемы. И ошибся, все еще не ведая о тех событиях, которые связали в тугой житейский узел не только судьбы Наташи и Савелия, но и судьбы его семьи, его детей и внуков. А справедливую меру расплаты в этой трагической истории определила жизнь.
Где началась вся эта круговерть? В боях под Шадрицей, на Украине. В неволе, среди военнопленных. В оккупированных Борисове, Жодине, Смолевичах…
То время, те события давно уже стали памятью. Когда взметнулась она взрывом из прошлого? Через десятилетия, за тысячи километров от тех мест - в Париже, в сборочном цехе одного из предприятий фирмы "Ситроен".
Больше всего в том сборочном Демина заинтересовали роботы: поглощенный их равномерными манипуляциями, он мысленно представил новый сборочный у себя на МАЗе и уже приспосабливал роботы туда, на самые "узкие" участки главного конвейера. Демин был настолько занят этим наиважнейшим делом, что обращенного к себе вопроса не услышал, а при повторении не понял.
Мастер сборочного цеха обращался к Демину и на русском языке - терпеливо, третий раз - повторил вопрос:
- Имеет ли господин Демин возможность поговорить наедине со мной?
- Мсье Мишель Гринье, - представил мастера переводчик фирмы, - исполнительный и добросовестный служащий.
Все еще мысленно занятый роботами, Демин недовольно спросил:
- Зачем поговорить наедине?
- Деревня Шадрица и наша, двести девяносто восьмая стрелковая…
- При чем здесь вы, мсье, и моя дивизия? - удивился Демин.
- Мы вместе сражались в этой дивизии.
До чего же тесен может оказаться мир! Демин кивнул:
- Согласен. Через полчаса. Когда закончится осмотр.
- Спасибо.
Похожие на металлических журавлей, с размеренной последовательностью, по-прежнему совершали роботы свои манипуляции, но Демин почувствовал, что как-то смазалась в сознании отчетливость восприятия всего производственного процесса, исчезла та легкость, с которой процесс затем разбирался на составные части, а безмолвные роботы вдруг разом взбунтовались и не желали занимать предполагаемые места на новом конвейере МАЗа. Один из них даже приспособился подавать снаряды к сорокапятке в бою под Шадрицей, и Демин силился припомнить, кем мог быть там этот респектабельный мсье Мишель. Именно респектабельный! Удобный и элегантный рабочий костюм, модная рубашка, со вкусом подобранный галстук, ровный, в ниточку, пробор и бриолин на поседевших волосах… Ничего русского в мсье Мишеле Демин не заметил и потому представить его в своей стрелковой дивизии под Шадрицей не мог.
Волевым усилием он заставил себя вернуться на главный конвейер, к роботам, и, снова отключившись от всего постороннего, продолжал осмотр. Закончив его, почувствовал на себе внимательный взгляд и, запаковав в памяти вариант решения по роботам на МАЗе, вопросительно глянул на представителя фирмы, после чего тот понимающе наклонил голову:
- Буду ждать у машины.
Демин повернулся к мастеру:
- Слушаю, мсье Мишель.
- Да не Мишель - Грибневич я, товарищ командир пулеметного взвода! Михаил Грибневич. А в Мишеля Гринье меня переделали согласно здешней моде. Помните, как хлебнули мы горюшка с вами по ноздри на тех высотах, под Шадрицей?
Демин, конечно, помнил и Шадрицу, и то, что было после. Это самое "после" непроходимой пропастью легло между ним и респектабельным мастером сборочного цеха.
Спеша заполнить возникшую паузу, мастер вытянул дряблую шею, на которой перекатывался кадык, и опять почтительно напомнил:
- Михаил Грибневич я. Неужто запамятовали?
- А-а, Мишка Шакал, - глухо проговорил Демин. - А я думал, тебя повесили наши либо сам подох: как говорится, собаке собачья смерть… Впрочем, таких, как ты, с собакой сравнивать грешно. Тебе положено другое сравнение.
- Прощенья мне, значит, даже за давностью срока нету?
Демин тяжело посмотрел в бегающие зрачки мсье Мишеля - Мишки Шакала:
- А тех, на этапе, товарищей по плену, кого предал и погубил, по срокам давности ты сумел позабыть?
Видимо, такой поворот разговора мастер предполагал и был к нему готов. Черты его лица опять стали четкими, на скулах заиграл румянец и на губах возникла едкая улыбка:
- А ему, господин Демин, напарнику моему, этот самый срок давности, значит, положен? Ладно, был я в шкуре полицая, но и Савелий носил такой же мундир. Ну, отсидел там сколько-то… Зато сейчас в почете, да еще при ордене боевом, выхваляется. Это мне в точности родственник из Белоруссии отписал. Напарник мой, Савелий, у вас на заводе работает и чем-то подладил товарищу генеральному боссу: квартиру бесплатную вы ему дали, сынков начальничками пожаловали. А мне на чужбине что - французским харчем давиться да слезами свою долю запивать? Мать с тоски по мне в своей деревне померла…
- Со стыда и горя за такого сына померла, - безжалостно уточнил Демин и, выдержав паузу, поинтересовался: - Значит, жив Савелий?
- Говорю же: на вашем заводе работает, и сыновья в начальничках ходют. В священном писании сказано: до двенадцатого колена несут крест вины дети за грехи родителей. Потому я своих детей и не заимел. А Савелий заимел. Где же оно, то проклятие божье на его детей?
Сколько лет с войны минуло, а все-таки вспомнил Демин того Мишку Шакала: не по лицу вспомнил - оно изменилось до неузнаваемости, а по гибким и вкрадчивым движениям, по наклону плеч и головы, на которой выделялись большие оттопыренные уши, по пружинистой вкрадчивости шага, когда тот переступал на месте. Вспомнил: за все это, да за паскудный характер, в пулеметном взводе прозвали Мишку - Шакалом. И это прозвище укоренилось за ним так же прочно, как остается пожизненно на человеке уродливое родимое пятно, которое появилось на нем еще от рождения.
А Мишка-Мишель с истерическим напором жаловался, просил, умолял:
- "Вышкой" у нас на родине назвали расстрел. Да зря я по молодости на коленях перед смертью спасовал - не она самая страшная кара. Не она! Горький хлеб на чужбине, чужой картавый разговор вместо своего родимого слова - пострашнее. Две у меня машины, слышите - две-е! Сяду в любую, до хлебного поля доеду, колос на ладонь положу - не мой это колос, и поле хлебами на ветру не по-нашему, а по-ихнему, по-французскому, шумит. Ни одной нашей березоньки не увидишь - все булонь да булонь, провалиться бы им пропадом! В своем краю, как в раю, а чужой завсегда адом будет…
Но и эта кара не самая страшная. Вы господин - товарищ Демин в бога, конечно, не веруете? А в землю-матушку нашу, прародительницу нашу и начало всех начал - в нее, родимую, вы верите? Вы ж деревенский - верите? С родимой землей все во мне наиглавнейшее. Кабы мог, родимую мою землю я б сердцем целовал, она ж мягчей чужой перины, в ней и помереть - счастье!