Александра Михайловна любовалась колесницей и конями над колоннами музыкального дворца, которые уносили Аполлона навстречу солнцу, в мир волшебных мелодий. Слушала шум фонтана и себя, и тут внутри нее заговорили, споря, два "я", и первое укорило:
"Зачем ты была тогда к нему несправедлива?"
"В чем же несправедлива?" - с наигранной наивностью удивилось второе "я", прекрасно поняв суть вопроса и именно потому избегая на него отвечать.
"Есть две причины твоей несправедливости: или он тебе неприятен, или…"
"Ну, почему же неприятен? - перебило второе "я". - Еще в сорок третьем…"
"Тогда он был достоин твоей любви?"
"Зачем же спрашивать о том, чего в прошлом никак не могло быть и что никогда уже не вернется?"
"Чтобы из прошлого заглянуть в свое будущее. Его не спрячешь за воспоминания былого…"
Тот же внутренний голос настойчиво продолжал допытываться дальше:
"Достоин ли Марсель твоей любви?"
"Достоин".
"Так полюби…" - соблазнял тот же голос.
"Да как же можно?" - слабо защищалась она.
"Если достоин - возможно, - настаивало первое "я". - Не мучай себя и его. Разве он заслужил страдания безответной любви?"
"Но почему же безответной?" - возразило второе "я". И она тут же испугалась этого вопроса: "Если я так себе говорю, значит…"
Что следует за этим "значит", она заставила себя не думать и оборвала внутренний диалог. Заставила оборвать. На время…
Но разве насовсем этот разговор двух "я" в себе оборвешь?
К ее скамеечке вприпрыжку подбежала нарядная шустрая девочка лет пяти:
- Тетенька, мама и папа находились по Москве и сидят без ног, а я хочу играть. Давай с тобой поиграем в догонялки?
- И я тоже без ног, - призналась Александра Михайловна.
- Все взрослые здесь устали и отдыхают. Поиграй, Машенька, сама, - терпеливо говорила девочке мать, а отец что-то показывал жестами, и руки у него были знакомо-подвижные и метались, как ласточки перед дождем.
Красивая синеглазая женщина с материнской любовью смотрела и на девочку, и на сидящего рядом крупного сильного мужчину с выразительным лицом и грустными карими глазами.
Александра Михайловна глянула на мать, на отца девочки и охнула: "До чего же похожи! Ну, просто копии Елены Фальковской и глухонемого брата Ивана. Счастливые в любви друг к другу. И какая у них девочка! Такое же счастье могло прийти к ее Ивану, да не пришло… А до чего же этот мужчина похож на Ивана… И тоже - она это видит - глухонемой…"
Непроизвольно для себя, Александра Михайловна поздоровалась знакомой азбукой немых. И мужчина, изумившись, жестами рук спросил ее:
- Откуда вы это знаете?
- Брат у меня тоже…
- Где он?
- Погиб.
- А где похоронен?
- Не знаю. Война…
Трое уходили из сквера, и немой мужчина оборачивался, приветливо ей кивал. Так же прощался, уходя на задание, покойный брат Иван…
Какие муки принял в гестапо Иван, про то было ведомо ему одному. Другие муки достались Ивану, когда видел счастливые глаза Елены. От любви не к нему - к другому. И этого другого ей завтра предстоит увидеть в Варшаве…
Александра Михайловна понимала, что встреча та отзовется болью в Яне и в ней. Потому что сорок лет одинокий Ян несет в себе любовь к Елене. А Иван был и остался для нее самым близким из всех братьев и сестер.
Детьми они любили долго и молча смотреть на плывущие по небу облака, и ей хотелось узнать, где и почему у линии горизонта они загадочно истаивали, а вслед за ними по небу белыми лебедями все плыли новые стаи облаков.
На земле их влекли бегущие по рельсам поезда: к близкому Минску и далекой, за сотни километров Москве…
Торопя себя перестуком колес, куда-то по железным ниткам рельсов спешили пассажирские и товарные составы, и после того, как они тоже исчезали вдалеке, особенно густой казалась тишина, и она болела душой против обидной несправедливости, которая лишила Ивана звуков, а поезда мимо него проносились так же безмолвно, как плыли над ним по небу облака.
И так же неслышно, когда Иван готовился взорвать водонапорную башню, к нему подкрались охранники…
Она болела за Ивана острой жалостью, но с самого раннего детства даже не поняла, а интуитивно почувствовала, что проявлять свою боль, открыто жалеть гордого Ивана ни в коем случае нельзя. Иначе рухнет та согласная любовь, что была между ними, и каждый из них останется сам по себе, и будет им плохо.
- Пора ехать. Шестнадцать часов… и десять минут…
У скамейки в сквере перед ней стоял шофер Чернышева.
…Александр Васильевич, как всегда, был настроен решительно. Даже дома:
- По-быстрому пей компот, ешь пирожок - и спать. Перед дорогой надо отдохнуть. К ужину разбудим.
После ужина Александра Михайловна достала из сумочки парижский конверт:
- Последнее от Марселя письмо. О вас тут пишет, и просьба у него. К стыду своему, я доподлинно слова той песни в памяти не удержала.
- Читай, если для нас, - оживился Чернышев.
- Читать буду, как он пишет, без всяких исправлений:
"Я вспоминаю Ниночка и Александр (Чернышевы, она был чудесный Соловушка, заботливая медперсонал и храбрый воеватель. Комиссар Чернышев очень сильно влиял в души партизан, а так же согласно специальности кавалериста проявлял лихую храбрость и военный хитрости. Я даже сечас затрудняюсь представить какой надо было иметь способность вывести группа раненых в беспомощном состоянии через непроходимый болото и удушливые кольца окружений со стороны немецки егерей. Комиссар Чернышев совершил чудо и все раненые являются ему должники своих жизней…"
Александр Васильевич поморщился:
- В целом насчет меня Марсель перегнул. Человек в беде хитрее, чем в радости либо достатке. Но без везения мы из тех болот живыми бы не выбрались. Погибнуть могли, но только не плен - второй раз в плен я бы никак не попал!
- Живыми ты вывел всех нас, - вздохнула Нина Николаевна. - Кроме нашего сыночка. Как ни берег ты меня, беременную, в тех проклятых болотах, а мертвым наш мальчик родился.
- Еще потом у нас дети родились…
- Скучаю я тут в Москве без них до невозможности! Скорей бы конец твоей министерской службе, да возвратиться бы в Минск. Дети, внучата у нас там. А главное - Родина: "Дарагая тая хатка, дзе радзiла мяне матка…"
- Какая просьба у Марселя? - спросил Чернышев.
- Запомнилась ему наша партизанская песня "Бабуся", просит ее слова.
Нина Николаевна достала со стеллажа старую книжку, погладила ее ладонью:
- Отвезешь Марселю этот партизанский песенник. А мы на прощание давайте сейчас споем.
Начали с "Бабуси":
Бабуся, бабуся, зачем тебя ночью
В отряд принесло к нам сюда?..
Потом спели про березы и сосны - партизанские сестры и про рубцы на стволах берез. Глянув на часы, Чернышев сказал:
- Время собираться. Карета подана. Присаживаясь перед дальней дорогой, напомнил:
- Марселю, товарищу Зеттелю, Яну от нас передавай сердечные приветы. В гости приглашай. Минску и минчанам, кто встречать придет, поклонись, а Демину привет особый. Больше всех меня стал беспокоить наш Командир, здоровье у него… Он же такое в плену перенес!
Глава седьмая
Побег из неволи
(Второй монолог Демина)
Все мы войну на себе испытали, знаем о том, какое оно, горе, по людям ходило. Но самое страшное на войне - это муки неволи. Плен.
Та ночь со второго на третье октября под Шадрицей запомнилась расставанием с товарищами и ощущением одиночества, хотя на восток мы отправились вдвоем.
Моим напарником оказался сержант Арефин: его я видел в боях надежным командиром расчета - верным другом был он в пору скитаний по вражеским тылам.
Вооружение наше составляли две винтовки с запасом патронов и наган с пустым барабаном.
Мокрые ветви деревьев уходили над нами в черное небо, мы шагали по лесу молча, думая свои невеселые думы.
Рассвело, когда вышли к дороге, по которой сплошным потоком катились вражеские танки и автомашины. Навстречу им, по обочинам, брели беженцы. Они пытались уйти от врага, да не успели, и теперь возвращались по домам, в неволю фашистской оккупации.
- Подождем в лесу до темноты, - предложил я. Так и сделали.
Едой мы второпях не запаслись и скоро об этом пожалели. Дневное время тянулось медленно, холодная сырость вызывала озноб. Вынужденная бездеятельность угнетала, и Арефин нарушил молчание:
- Вот и нету нашего взвода. И роты нашей нету…
Мы несли в себе частицу своего взвода, своего полка, своей дивизии. И ненависть к захватчикам. Она росла и крепла постепенно, став нашим естеством, нашим дополнительным оружием, нашими духовными боеприпасами.
Трое суток мы шли по ночам, обходя притаившиеся в темноте деревни. Вынуждены были делать это после того, как на окраине какого-то села наткнулись на патруль гитлеровцев и спаслись только благодаря ленивой беспечности противника и непроглядной дождливой погоде.
На четвертый день холод и голод вынудили нас после полудня отправиться дальше. В сумерках достигли опушки недалеко от шоссе, по которому, пренебрегая маскировкой, двигались машины с включенными фарами.
- Едут, как у себя дома, а мы ворьем крадемся! - возмутился Арефин и в сердцах добавил несколько недипломатических выражений.
Не сговариваясь, мы сняли с плеч винтовки, прилегли у крайней сосны и выпустили по обойме в освещенную автоколонну.