Одной из характерных особенностей всякого боя является неизбежность случайностей, которые возникают в процессе быстро развивающихся событий. Наш сосед, 888-й стрелковый полк, оказался более удачливым и занял село Белица, создав угрозу правому флангу противника, оборонявшего Шадрицу. В какой-то мере это, наверное, деморализовало гитлеровцев, потому что когда на рассвете в деревню проникла группа разведчиков нашей дивизии и забросала гранатами крайние хаты, а потом открыла огонь, у противника возникла паника.
Наши стрелки без промедления поднялись в атаку, броском миновали гречишное поле, злополучный овраг и ворвались в Шадрицу. Уцелевшие гитлеровцы удирали садами и огородами.
Миновав Шадрицу, мы установили пулеметы на западной околице и проводили фашистов длинными очередями. Потерь в моем взводе не было. Но был ранен комбат Ковчур, и батальон принял Борясенко. Ротным прислали к нам старшего лейтенанта Баснева, бывшего инженера Московского станкостроительного завода.
Окапывались и обедали бойцы моего взвода в хорошем настроении, встречая дружным смехом каждую удачную шутку.
- Товарищ младший лейтенант! К четырнадцати ноль-ноль явиться в штаб батальона.
Передав приказание нового комбата, связной поспешил в соседний взвод. Я проверил маскировку своих расчетов и отправился в штаб.
На деревенской улице бегали испуганные кони с коротко обрезанными хвостами, валялись брошенное снаряжение и убитые гитлеровцы. Возле дымящегося пожарища приткнулся сгоревший грузовик с пушкой на прицепе.
"Может, именно это орудие ранило моих бойцов, разбило пулемет?" - подумал я, продолжая свой путь. На площади, возле вырытой братской могилы, лежали тела павших бойцов. Потери врага были значительно большими, но разве этим можно было утешиться вдовам и сиротам убитых?
Завернув за угол, увидел пленных: офицер уперся взглядом в побелевшее от зноя небо, а щуплый солдат с перевязанной ладонью, глотая слезы, растерянно повторял:
- Их бин арбайтер… Их бин арбайтер…
- Рабочий, значит, - перевел кто-то из обступивших бойцов и протянул пленному свернутую цигарку.
Да, неустрашим в бою советский человек, но отходчив к поверженному врагу. Мы не морили пленных голодом, не стреляли в раненых и обессиленных, не издевались над ними. С пленными обращались согласно международным и нашим законам.
Пока щуплый солдат закуривал, а я размышлял об увиденном, шатаясь, подошла молодая женщина с растрепанными волосами и швырнула в офицера тлеющую головню:
- Дитятко мое! Где мое дитятко?
Невдалеке будто рванули огромный кусок материи - треснул залп у братской могилы.
Старший лейтенант Борисенко собрал командиров батальона у дома, где размещался штаб. Запах гари в саду боролся с ароматом спелой антоновки.
Из-за кучевого облака появился косяк "юнкерсов".
Упав вместе с другими под яблоню, я наблюдал, как зловеще плыли над нами самолеты с крестами на крыльях. Вот они перестроились в круг, первая машина, включив сирену, ринулась вниз, и… началось. Сменяя друг друга, пикировщики с отвратительным воем долбили наши позиции фугасами.
Сначала мы удивленно переглядывались, потом встали, облегченно заулыбались: обстоятельно, методично "юнкерсы" обрабатывали оставленные нами позиции на господствующей высоте. Закончив свое дело, они улетели. А я подумал, что и у гитлеровцев неразберихи вполне достаточно: обстановка изменилась, мы заняли деревню, а они вон как старательно отмолотились по пустому месту.
Глянув на черную, в оспинах воронок высоту, по склонам которой горели гречишные скирды, я заметил:
- Да-а, если бы мы были там…
Старший лейтенант Борисенко повернулся ко мне:
- Ну и что?
- Никого бы там в живых не осталось.
- Почти все, в крайнем случае подавляющее большинство остались бы живы, - резко возразил комбат. - Не верите?
- Никак нет, - признался я. - Вон как бомбили…
- Ну, не так уж опасно бомбили. - Комбат иронично прищурился. - Бомбы были крупного калибра, их много не набросаешь - потери батальона, находившегося в надежных укрытиях, могли быть минимальными.
Действительно, у страха глаза велики. Впоследствии, вернувшись на господствующую высоту и обойдя наши позиции, я увидел всего одну воронку на месте окопа. Больше прямых попаданий не было.
* * *
На войне случайности бывают не всегда приятными.
Гитлеровцы выбили из села Белицы нашего соседа и, обнажив наш левый фланг, навалились превосходящими силами. Вражеские цепи, поддержанные авиацией и танками, накатывались на позиции моего полка. Автоматчики шли в расстегнутых кителях, с драчливо засученными по локоть рукавами. Был у гитлеровцев обычай - ходить в бой, засучив рукава. Может быть, этим они подчеркивали, что война для них профессия? Идут, как мясники, на бойню, бесприцельно паля в нашу сторону автоматными очередями - себе в поддержку, нам для острастки.
Не хочу кривить душой: не с первого раза, но мои пулеметчики привыкли сдерживать нервы и, подпустив фашистов вплотную, уничтожать их пулеметными очередями в упор. Отдельные вражеские танки, прорывавшиеся после дуэлей с артиллеристами, мы встречали бутылками с горючей смесью и гранатами. Для борьбы с танками это не идеальное оружие, но если не было ничего другого, выбирать не приходилось. Что касается бомбежек и артобстрелов, то привыкнуть к ним невозможно.
Что можно сказать о бойцах и младших командирах моего третьего пулеметного взвода? Они видели не далекие фигуры, а близкий оскал на лицах подбегавших гитлеровцев, но не попятились от автоматных очередей и разрывов гранат, не потеряли разумную меткость огня. И в перерывах между атаками, когда воющие пикировщики целились прямо в твой окоп или когда земля в окопе вздрагивала от частых снарядных разрывов вместе с телами бойцов, никто в моем взводе не дрогнул, без приказа не отступил: взвод воевал мужественно, исключая одного - обладателя угодливого голоса. Того самого Зайчика, который в первом бою, вызвавшись помочь раненому, пытался уйти в тыл.
Жить на войне хотят все нормальные люди, поэтому разговор о презрении, безразличии к смерти - это начиненная вымыслом бравада. Но одно дело - когда страшно, а совсем другое - бояться. Страшно на войне всем. Боятся - трусы. У настоящего человека, настоящего солдата главным должно быть чувство сыновнего долга перед Отчизной, оно дает силы побороть страх…
У Зайчика этих сил не оказалось. После одного из боев он с отчаянной откровенностью пожаловался:
- Дурак я. Эх-х, дурак! Куда пошел за Шакалом легкую жизнь искать… Кроме своей пули, тут ничего не сыщешь. Думал на сытый харч свою лагерную пайку сменять, а выходит, дурную голову разменяю. - Немец вполне даже можеть убить, - согласился старшина Вишня. - Или не убьеть. Но если не будете, Зайчик, свои уставные обязанности как положено выполнять, я вас под трибунал не подведу, сам на поле боя буду трибуналом. И тут никаких вариантов не будеть, один и последний будеть у вас вариант. Усе поняли, Зайчик? А шоб на душе у вас не было такой пасмурности, доставьте сюда с батальонного пункту запасные цинки патрон. Одна нога тут, другая там - исполняйте!
К Шакалу старшина Вишня присматривался молча, но внимательно. Савелия за силу и покорную исполнительность уважал, но не как всех остальных бойцов, а с оттенком заботливой жалостливости.
Шакалу я тоже не доверял, в нем настораживала скользкая неопределенность. Все, что требовалось, он вроде бы выполнял. В бою, как Зайчик, от страха не шалел, хотя и выделяться не спешил. Однако была в Шакале какая-то ненадежность, и я, пускай еще своим незрелым, но уже командирским чутьем предугадывал, что в критический момент он вдруг окажется способным на что-то нехорошее, вплоть до самой последней подлости.
Что касается безотказного силача Савелия, то я был бы им доволен, если бы он не находился под постоянным влиянием Шакала. Зато Зайчика за его бесконтрольную животную трусость я терпел с превеликим трудом, в чем однажды и признался комбату Борисенко:
- Если в бою опять будет шкурничать и на других отрицательно влиять, я этого лагерного зэка…
- Воспитывать надо, товарищ взводный, - внушал Борисенко. - Какой ни есть он, а человек, и его, как хлебный ломоть от буханки, от своего боевого коллектива презрением не отрезай.
- Грех, товарищ старший лейтенант, этого Зайчика с хлебом равнять! - стоял я на своем.
- Будете воспитывать, а я проконтролирую!
- Есть воспитывать Зайчика, - подчинился я комбату.
Остальные бойцы моего взвода воевали достойно. Остальные бойцы и три бывших зэка… Воевали мы вместе, а жили как-то врозь. Лучше других, пожалуй, во взводе относились к Савелию. Садофий Арефин его убеждал:
- Кончай ты холуем быть у Шакала! Зачем сидор за лентяя носишь? Зачем пулемет его чистишь?
Савелий разводил руками:
- Чего вы все на Михаила взъелись? Для меня он добрый, а я за добро злом платить непривычен.
Страшную цену потом заплатил Савелий за "доброту" Шакала.
А еще раньше загубила Зайчика его трусость. Как-то вечером, в минуту затишья, он мне пожаловался:
- Тоска заедает, товарищ младший лейтенант. Не переживу, наверно, завтрашний день. Что делать - не знаю: дурные предчувствия замучили…
Я как мог постарался его успокоить.
О предчувствиях некоторые говорили или думали приблизительно так: "Вот, мол, такой-то человек заранее угадал свою судьбу, и предсмертная интуиция его не обманула".
Ну, у дурных - как, впрочем, и хороших - предчувствий имеются два свойства: они либо сбываются, либо не сбываются. У Зайчика они сбылись.