* * *
Прошло два года. Работа над этим повествованием близилась к завершению.
Из Хойников, от Александры Михайловны, я приехал к Деминым, и снова на целое воскресенье мы возвращались в былое, а потом Иван Михайлович сказал:
- Ты познакомился с заводами нашего объединения, а главное, с людьми. Записал воспоминания примерно ста партизан. Прочел тысячи документов. И что же ты узнал? Что чувствуешь теперь?
- Время и людей. И что прямая дорога к Победе из Москвы до Берлина была проложена через наш, Смолевичский район.
Как бы размышляя вслух, Демин продолжал:
- Кому из воевавших, а не тех, кто считал барыши за океаном, улыбнулась война? Стала счастьем война?
Рубеж отсчета для нас - двадцать второе июня сорок первого. Его мы встречали, занятые мирным трудом - на нас обрушили войну, и захлебнулись в ней миллионы судеб.
У офицера гестапо Коха 22 июня родился в Штутгарте сын - в этот день в Белоруссии он убил первого ребенка и его родителей. После кровавого перечня злодеяний в петле позора закончил свою жизнь оберштурмфюрер Кох, оставив сиротами маленьких сыновей и дочь. Зачем нужна была война для них?
Жена обергруппенфюрера СС и гауляйтера Белоруссии Кубе прислушивалась в своем роскошном особняке к звукам бравурных маршей, баюкала своих малюток и нимало не беспокоилась о том, что собирается делать муж с миллионами белорусских детей - после взрыва партизанской мины осиротели дети Вильгельма и Анеты Кубе.
В рассветное июньское воскресенье повели свои полки Рихерт и Герф покорять и грабить чужие земли. Сколько смертей и мук невинных осталось на их совести, прежде чем один стал генералом вермахта, а другой - бригаденфюрером СС? А публично повешены были в Минске Рихерт и Герф по приговору трибунала рядом, на одном столбе. Разве к этому они стремились, начиная каждый свою войну?
Они и те, кто был с ними, остались позорным черным фоном исторических событий, а вся наша благодарная память - защитникам Отечества.
Иван Михайлович усмехнулся и сказал:
- Надумал я оставить потомкам свои воспоминания - казалось это легким и простым: события известны, люди - тоже, многое видел и пережил. Но как же сложно уместить в слова безбрежность памяти!..
В конце семидесятых годов у нас в Минске проходило совещание литераторов-документалистов. Председательствовал на нем Константин Михайлович Симонов. При встрече в окружном Доме офицеров мы говорили с ним о взаимодействии факта с временем прошедшим и временем настоящим, о допустимых пределах интерпретации фактов. Константин Михайлович постоянно подчеркивал великую значимость и неисчерпаемые возможности документов.
Иван Михайлович достал из письменного стола объемистую палку:
- Здесь выписки из трофейных фашистских документов. Я сделал их в Центральном архиве Министерства обороны СССР, в Подольске.
Говорят, будто бумага все стерпит. Все?
Летом сорокового года я отдыхал у матери в Хотисине и заодно потрудился в своем колхозе. Осенью занимался на последнем курсе института. А фюреры и генералы гитлеровской Германии в это время занимались штабными "играми". На листах обыкновенной бумаги, на топографических картах они "играли" в будущую войну с нами.
В тишине кабинетов генерального штаба, имперской канцелярии писались слова и цифры, на картах чертились стрелы предполагаемых ударов, аккуратно наносились квадратики, ромбики, другие специальные значки. Но там, где на картах были обозначены стрелы, через год пылали наши хлеба и города, в смертельном бою сходились многотысячные массы людей, умирали грудные дети и седели двадцатилетние матери. Демин положил ладонь на объемистую палку:
- Я видел в архиве трофейные карты фашистского генерального штаба сухопутных сил, приложенные к директиве двадцать один - "дер фалль "Барбаросса", плана "Барбаросса", и физически ощущал, как наполнялись они дивизиями вермахта, зловещим скрежетом и лязгом танков, и все это разбойное воинство кромсало тело моей Родины. И оживала моя память, и стрелы, что остриями упирались в Киев, Минск, Смоленск, Ленинград, Москву - жгли мое сознание.
Я вышел из читального зала на свежий воздух, постоял у фонтана, но успокоиться долго не мог. Ко мне приблизилась женщина, участливо спросила, не надо ли мне какого лекарства или другой помощи.
Негоже мужчине терять контроль над своими нервами. Я сдержанно ответил, что чувствую себя нормально и просто вышел сюда полюбоваться фонтаном.
- Неправда, - тихо сказала женщина. - Мне уже шестьдесят, и тридцать пять лет я служила здесь офицером и работаю начальником читального зала. Те трофейные документы, что вы читали, я принимала своими руками и несколько ночей потом не могла спать, бесконечно мыла руки, как будто на них были потоки крови, что сочились из этих проклятых бумаг. - Седая женщина смотрела на меня круглыми грустными глазами все понимающего человека: - Сегодня вам работать с теми документами не надо. Я запечатала их в коробку и сдала на хранение. Давайте пропуск, я его подпишу - вам следует по возможности успокоиться, отдохнуть. До завтра. Вы не смущайтесь, так чувствуют, как вы сейчас, многие нормальные люди, которые впервые увидели эти документы.
На следующий день я листал "Особую папку "Барбаросса", в библиотеке архива знакомился со специальной подборкой материалов.
…Медленно возвращались мы с Иваном Михайловичем из воспоминаний о минувшей войне, и я спросил:
- Так что же, могуч или бесконечно мал человек во Вселенной? Песчинка он или целый мир? Управится ли он сегодня с атомом?
Слушая наш разговор, Валентина Ильинична горестно покачала головой:
- Что же это делается, только пережили мы такую войну, а они… Ведь есть же дети и у них… А совесть? Матери у них есть?! Да я тех планировщиков - своими б руками удушила! Мы их от фашизма спасли, пламенем Хатыней и за их свободу горели, умывались кровавыми водами Палика, а они!..
А они после атомной бомбы грозят нам водородной, за водородной - нейтронной, а дальше вон уже замаячила и "звездная война". По всем этим бомбам обязаны мы ударить коллективной силой своего разума. Могуч и непобедим человек - если он не одинок, а вместе с другими людьми. Если движут этими людьми Совесть и Разум.
Демин устало улыбнулся:
- Помню, как не пошли на конвейере у нас на МАЗе "пятисотки". Один раз меня собирались снимать, другой, подвыдохся было я штурмовать да штурмовать, и в самый тут раз от Петра Игнатовича Борисенко приспело письмо. Мир слухами полнится, прослышал, наверное, о моих неувязках комбат, а может, и с расстояния что-то почувствовал, но только ни слова он в письме не упомянул про заводские дела. "Верю в тебя, - написал, - в том командирская сила твоя на войне и была, что ни разу тебя одиноким, без людей не видел, даже в мыслях никак не бывал ты один. Жизнь у нас и теперь, на гражданке, по-всякому, случается, жмет - тогда вспоминай, что было на войне, и станет доступнее та высота, которую тебе положено взять".
Иван Михайлович посмотрел куда-то вдаль:
- Да разве можно забыть лихолетье войны? Высотку под Шадрицей, спокойную мудрость комбата и черно-оранжевый, рядом из поля, разрыв?..
Глава пятая
Лихолетье
(Первый монолог Демина)
В полдень 23 июня сорок первого я защитил диплом инженера-механика в Московском текстильном институте, четыре часа спустя был призван на воинскую службу и вечером убыл в пункт назначения Минск, в распоряжение штаба Западного особого военного округа. Моими попутчиками в эшелоне были такие же, как и я, пехотные командиры и медики, в основном женщины. Военного обмундирования и личного оружия мы не имели.
Первые бомбежки довелось пережить в Орше, где наш эшелон простоял несколько дней. На станцию Борисов прибыли 29 июня. Запомнился там бородатый дед в зимней, несмотря на жару, шапке и видавших виды кавалерийских галифе.
Мы встретились с дедом в очереди за кипятком. Печально прищурив выцветшие глаза, он посетовал:
- Чего это вы на войну собрались по-воинскому неодеванными и невооруженными? А германец вон как прет, все дороги беженцами забиты. Говорят, будто Минск наши оставили…
Я резко предложил старику замолчать, напомнив об ответственности за распространение панических слухов в военное время.
- А ты, сокол, меня не пужай, - не унимался дед. - Лучше растолкуй, как это собирались бить врага на его земле малой кровью - могучим ударом, а фашиста вон куда к себе допустили?
Что мог я ответить деду? Между тем он говорил правду: Минск был оставлен нашими войсками 28 июня, и гитлеровцы приближались к Борисову. После очередной бомбежки наш эшелон вслед за санитарным поездом отправили через Оршу в Калинин. Недалеко от этого города в верховьях Волги формировалась 298-я стрелковая дивизия. Меня назначили командиром третьего взвода пулеметной роты 892-го стрелкового полка. Ротой командовал рослый красивый брюнет из Борисова, старший лейтенант Борисенко, политруком был его земляк, минчанин Жилевич.
Все мы опешили попасть на фронт и занимались с полной отдачей сил. Благодарно вспоминаю своих бойцов и младших командиров, усилиями которых взвод стал крепко сколоченным коллективом.
Однажды меня вызвал ротный Борисенко и поинтересовался:
- Ксиву имеешь? Не знаешь, что такое ксива? А как у тебя с пером?
- Перо вот оно, ручка. Ротный покачал головой:
- Не знаешь ты, Демин, что ксива - это документ, а перо - никакая не ручка: согласно воровскому жаргону - это нож. К твоему пулеметному делу этот лексикон вроде бы никакого отношения не имеет, но… Прислали нам в роту троих из мест заключения. Сами на фронт пожелали. Один из них вроде бы ничего, но двое… Впрочем, разберешься сам. Тебе эту троицу отдаю.