* * *
Все беспокойнее листает время наша память. Что в ней осталось радостью или болью, что выветрилось в забытье? У каждого - свое.
Наверное, все-таки память чаще всего страдает и возвращается с нами в прошлое, когда не может примириться с торжеством неправды. Мучительно и горько было Александре Михайловне Борисенко сравнивать судьбы свою и Савелия. Разве того, что случилось и что есть, заслужили она и он, подпольщица и бывший полицай? Почему, благоденствуя, живут он и его дети, если нет на свете ее Вальки, ее Петра, а смертельная болезнь то обжигает приступом адской боли, то дышит на нее могильным холодом небытия?..
В ограде, рядом с могилами сына и мужа, оставлено место и ей. Сидя на лавочке, Александра Михайловна смотрела на это место до нового взрыва боли, а когда боль, потерзав, начала медленно из нее уползать, все настойчивее в Александре Михайловне дозревало решение, такое же черно-красное и взрывное, как эта неотвратимая, мучительная боль.
Проснулся и крепчал предрассветный ветер, стонали, качая верхушками, вековые сосны, и на мягких лапах заходила вокруг Александры Михайловна кладбищенская тишина.
Куда девается время?
Уходить в память.
Боль внутри затихла, и Александра Михайловна, слушая тишину, подумала, что воспоминания - они как день и ночь, как солнечность добра и темень зла. Как прожитая жизнь. И не так уж они плохи, эти воспоминания, если дарят нам ощущение тепла, и ты заново, пускай хотя бы в мыслях, проживаешь самые счастливые минуты своей жизни, и перед тобой воскресают образы самых дорогих для тебя людей.
У каждого человека есть своя главная любовь. Любил ли ее Петр? Александра Михайловна чуть улыбнулась: любил. Ревновал, заботился, оберегал. Любовь у него была уверенной, надежной, каким был сам. Но вскоре после войны она все-таки стала у Петра не самой главной, когда родилась дочь. Нет! Когда Леночка делала первые шаги, доверчиво уцепившись за палец отца, Александра Михайловна вдруг поняла, что главная любовь у Петра теперь не она, главная любовь - дочь.
Значит, главная любовь в человеке изменяется, переходит на другого и даже на других? Диалектика жизни, движение жизни…
Александра Михайловна подавила тогда вспыхнувшую было обиду и решила, что и ее главная любовь будет отдана Леночке. Младшей. Но больше все-таки любила больного сына…
Дважды на ее глазах умирал Валька. Сначала он погиб как личность: потерял память, перестал узнавать окружающих, не мог самостоятельно есть и пить. Последним сознательным действием сына была беспомощная и слабая реакция на ее материнскую ласку. Потом угасла и она: как личность Валька умер, но еще неделю продолжало существовать его тело.
Какая это была неделя!.. Ее возмущало, что солнце всходит - заходит, как раньше, что беспечно смеются проходящие по улице люди, хотя черной горечью цветет в их саду черемуха, а по ночам похоронно плачет соловей.
Она утонула в своем горе и больше ни о чем думать, ничего чувствовать не могла. Даже собственная боль совсем для нее не болела!
Она обнимала сына, когда по его телу проходили смертные судороги, непонимающе посмотрела, когда Петр закрыл Вальке глаза, тихо выдохнув:
- Отмучился…
В интонации сказанного мужем она почувствовала какое-то облегчение и первый упрек обратила себе: "Это я тебя, сыночек, не сберегла. Я тебя, маленький мой, до смерти загубила…"
- Да что ты говоришь! Себя побереги, - попытался успокоить ее Петр. И тогда Александра Михайловна, оторвав взгляд от ставшего отрешенным лица сына, повернулась к мужу:
- Грех на тебе: недолюбил ты нашего сыночка. Ох, недолюбил…
В том, что безвременно умер Валька, а они - отец и мать - остаются жить, Александра Михайловна чувствовала острую несправедливость и, протестуя против этой несправедливости, казнилась сама и незаслуженно упрекала мужа, который с заботливой верностью годами ухаживал и за больным сыном, и за тяжело больной женой, никогда при этом не нервничая, не жалуясь на судьбу.
Петр на упрек промолчал, а через полторы недели, после сердечного приступа, лег в землю рядом с Валькой. С безнадежным тоскливым отчаянием встретила она нежданную смерть мужа и совсем доломилась отчаянием, до конца отдала себя безысходности: "Одинокую сосну ветер валит, одинокую бабу петух крылом зашибет".
Ночью прибежала Александра Михайловна к Петру на могилу, прощения просить. Темнота на кладбище - густая, жуткая, сосны покойницки скрипят. А земля на могиле мужа - скользкая, сырая. Обняла она ту землю и как предки ее, дреговичи, в голос завыла: "Вот и сомкнулась земля над тобою…" Зашлась криком, примолкла, а бабий вой по кладбищу не затихает, и тяжелая рука на ее плечо упала. Ленкина рука.
Первый раз тогда почувствовала Александра Михайловна сильную руку дочери. Поднялась и оперлась на ее плечо. А сосны стонут-скрипят, и Лена по-взрослому говорит:
- Да сколько же будет она нас убивать, проклятая эта война! Совсем вдвоем теперь мы с тобой, мамочка. Не убивай себя горем, мамочка! Не оставляй меня одну! А я тебя никакой обиде не отдам.
"Лена у меня теперь до конца жизни главная любовь", - уверенно решила Александра Михайловна. И ошиблась. Хотя и была поначалу главной и единственной - та любовь к дочери, но горе утрат, безысходность отчаяния побороть в себе она не смогла.
Да не весь же свой век над горем бедовать человеку. Отзвенела бубенцами дочкина свадьба, и колокольчиком зазвенел в доме голосок внучки, и стала она для Александры Михайловны главной любовью, смыслом всей ее жизни.
Вспыхнули как-то у дочери отцовские черные глазищи, и говорит она матери:
- Ирку любишь - как папа меня любил! А может, еще и больше.
- Так разве ж это плохо?
И как отец когда-то, Лена засмеялась раскатисто, широко:
- Очень даже хорошо! Тем более что и ревность дочери - пережиток капитализма.
Внешность и многие черты характера унаследовала Лена от Петра. И неуемную ревность - тоже.
…Чего не вспомнится в ночной кладбищенской тишине, и Александра Михайловна с укором сказала в могилу Петру: "Все бы хорошо в тебе, да вот ревность… Я же повода никогда не давала, зачем был такой ревнивый?"
И выдохнул над могилой ветер знакомым голосом Петра: "Любил тебя сверх всякой меры, а оттого без меры и ревновал…"
На лице Александры Михайловны появилась горькая улыбка: всю войну и после войны Петр оставался для нее единственным, незаменимым. Даже в помыслах перед ним она была всегда чиста, ведь так любила… И такую же чистоту отношений видела в нем. До того застолья, когда Петр ударил ее по сердцу словами. Ударил больнее, чем били кожаной плетью в гестапо. Рубцы от допросов давно зажили, а слова еще кровоточат. Даже после его смерти.
Случилось это через несколько лет после войны, когда гостила Екатерина Матвеевна, ее мать. По такому поводу накрыли праздничный стол, поставили водку, вино. К спиртному Петр был равнодушен, а в тот раз по какой-то причине выпил лишнего: чокнулись с тещей раз, другой, и он заговорил:
- На фронте мы кровь проливали, а женщины… по-всякому себя вели. Поэтому решил я свою жену на верность проверить. Когда в сорок четвертом, осенью, заезжал в Смолевичи, хватнул для храбрости и к Ольге Судиловской наведался. Нашего Вальку она приютила, жене моей в оккупации подругой была. "Ты и Шура, - говорю, - как себя вели?"
Движениями слепца Петр налил две рюмки, чокнулся ими и одну за другой выпил. Подумав, налил еще одну, но лить не стал. Наклонившись к теще, пьяно улыбнулся:
- Это я не то, чтобы от души, для проверки говорил. "Ну, - думаю, - сейчас Ольга оправдываться начнет, юлить". А она дверь нараспашку - и вон меня, за порог. "Я б такого на месте Шуры не любила, - говорит. - Ты ее мизинца недостоин!" Оскорбила меня Ольга, вон выгнала, а на душе у меня радость: не сплоховала, значит, моя женушка, достойно себя соблюла!
- А ты сомневался?.. Не верил?.. Подозревал?..
- Да как сказать, - повернулся к жене Петр. - Но ведь на войне бывало всякое…
Глянув на дочь, Екатерина Матвеевна запричитала:
- Ай боженьки ж ты мой, боже, да чего ж это ты, непутевый, говоришь? За себя не думаешь!
- Я к жене претензий не имею.
- Да не об ей речь, - продолжала причитать Екатерина Матвеевна. - Ты ж Шуркин характер знаешь. Ты об себе подумай - такое Шурке сказать…
Вслепую Петр дотянулся к налитой рюмке, опрокинул ее в себя и миролюбиво обратился к жене:
- Не сердись. Могу же я сомневаться в тебе, если я в себе иногда сомневаюсь!
Екатерина Матвеевна заметалась между зятем и дочерью:
- Да хватит тебе языком на себя спьяна молоть… Да не бери ты к сердцу, доченька, его слова - от водки он, по дурости мелет… Подумай, сколько ему самому и за тебя отстрадать пришлось… Давайте моих гостинцев отведайте…
Александра Михайловна встала, в упор поглядела на мужа:
- Хорошо, что детей за столом нету: позора такого не слыхали.
Петр поднялся тоже. Уклоняясь от взгляда жены, повернулся к теще:
- И вы наше угощение отведайте. Шура готовить у нас мастерица.
Опустив руки, Александра Михайловна зажала в ладони бахрому скатерти. После паузы отчеканила:
- Угощения закончены. Пока я хозяйка, ни одной выпивки больше в этом доме не будет. А как у нас пойдет дальше, увидим. Эх, дети мои, детки!..
Ступив назад, не только руками, всем телом рванула на себя скатерть.
- Ай божечка ж ты мой, - испугалась Екатерина Матвеевна, - да как же ты эдак нафулиганила, еду на пол кинула? Грех под ноги хлеб кидать, бог тебя накажет! Поклонись хлебу да прощения у кормильца-хозяина попроси… Подбери, что натворила, а я сичас подмогну…