- Не дам. Это ж себя на части порвать! Счастье свое порвать! Мне без тебя не жить.
Петр побледнел и качнулся, как от удара. На его лице появилось отчаяние, губы задрожали, а в ней, тут же, ответно, разбуженная женским, бабьим естеством, проснулась и вспыхнула жалость к большому, сильному и, оказывается, такому беспомощному Петру. Над которым отныне ее будет власть. И ее сила.
- Иди к той старой женщине, - приказала она, - извинись перед ней и скажи правду. Пока не простит, не возвращайся.
- А ты где будешь?
- Тут подожду.
Вернулся Петр не сразу. Покаянно сказал:
- Плакала она. Очень обижалась.
- А потом простила?
- Простила.
- А я так скоро не прощу. Запомни: еще раз обманешь - навек мы чужие.
- Не обману.
Шура смотрела мимо Петра в бескрайнее голубое небо:
- Мама и папа у тебя рано умерли - перед их памятью мы сейчас виноватые. Мои родители живы - и перед ними тоже мы виноватые. Значит, так: поживешь у себя в общежитии, пока - с брачным свидетельством, этого за шутейство тебе вполне даже хватит. А там время покажет. Счастливо оставаться!
И ушла к себе в общежитие.
Трижды он приходил к ней - разговаривать Шура не пожелала. Зарвалась, не учла, что характер имелся не у нее одной. В четвертый приход Петр заявил:
- Силой милому не быть. Живи как знаешь! И больше не приходил.
Вот когда Шура и ощутила на себе, какие такие бывают эти песенные слова про полынь-любовь да про любовь-разлуку.
Один месяц минул, от второго дни кусками отваливаться стали, сколько слез было выплакано в подушку, а Он не приходил. Темноты Шура не боялась, летней ночью одна к Березине, на то место пошла.
Ночь безлунная была, облачная, никакой, как тогда, возвышенной праздничности. И вдруг - парочка на берегу! Он - высокий, стройный, и прическа, ну точно, как у Петра. А на ней - его пиджак… Бросилась Шура к той паре, на него жадно взглянула - блондин, волос пшеничный, никакого сходства с Петром. В чащу от них побежала, и, пока силы оставались, по буреломному лесу неизвестно куда продиралась.
Обессилев, споткнулась и упала, до солнечного восхода плакала, слезами свою полынь-любовь поливала да на Петра обижалась: не почувствовал, как ей без него плохо. Не пришел…
От всех скрывала Шура свое бедовое замужество, кроме деда по матери, мудрого и ласкового Матвея. Послушав внучку, дед не спеша помыслил и рассудил:
- Оно, конечно, такое дело с обману не начинают. А что в один поцелуй, за одну ночную прогулку сердцем к сердцу слюбились, так это бывает. Но родителей обходить не годится, и счастья без родительского благословения не будет.
Шура подластилась к деду:
- Вот и благослови, ты у нас самый старший…
- Деду свое, а батьке с маткой свое воздай! Уважение и покорность, как положено, им прояви. Да не одна прояви - где он, твой Петр Игнатович?
По воскресеньям Шура ездила в Минск. Бродила по городу, надеясь встретить мужа, и пригородным поездом возвращалась в Борисов. Последнюю поездку она уже металась по улицам, в отчаянии кляла себя за бессмысленную строптивость и звала - не дозвалась своего Петра.
Дед Матвей повторил свой вопрос:
- Так где ж он?
- Не знаю, - с трудом выговорила Шура и расплакалась.
- Да недалёко он. Тут. Откудова про меня прознал? А вот проведал и на судьбу свою жалился.
- Где он?!
Дед Матвей хитро прищурился:
- Где был, там нет. В двенадцать часов на станции ждать будет… Меня.
- Можно и я приду? - попросилась она.
- Твой муж, ты и прыходи.
Со станции Шура и Петр пришли домой, к родителям. Выслушав "будущего зятя", Михаил Федорович сказал:
- Расписываться когда будете и где?
Глядя в глаза суровому тестю, Петр твердо ответил:
- Уже расписались. Простите.
Михаил Федорович повернулся к дочери:
- Избаловал тебя дед, ослушница. Да я т-тебе…
Шура взяла Петра под руку, прижалась к его плечу и бесстрашно ответила:
- И меня, папа и мама, простите. Да никакая вам больше я не ослушница, а мужняя жена!
- Оно и так, - рассудил дед Матвей. - Теперь над ей рука мужа.
Петр счастливо улыбался:
- Или надо мною - ее рука.
- Характер у Шурки мой, - подтвердил отец.
* * *
Два характера, две судьбы соединились в семью, и появился в ней маленький Валька - угадал тогда в загсе Петр, говоря о сыне. Именем его нарекли в честь героя Бородина, поручика третьей пехотной дивизии Валентина Евграфовича Борисенко.
О таких семьях, какая была у Петра и Шуры, обычно говорят: "Живут в любви и согласии". Вот только покоя досталось им мало, и ждать, не мучая себя, Шура не умела. Потому и терзалась, когда Петра с началом финской кампании призвали на воинскую службу, а после ранения и выписки из госпиталя - направили по партийному призыву в Западную Белоруссию, создавать там новую жизнь. Оставив Вальку родителям, Шура поехала учительствовать к мужу.
В июне сорок первого они проводили свой отпуск в Жодине. В ночь на Купалу, согласно языческому обряду, Шура на счастье бросила в Плиссу два венка из полевых цветов - свой и Петра. К разным берегам Плиссы прибило течение те венки, предвещая: быть беде. И случилась беда, да не только у нее одной - для всей страны.
Первый день войны молодые Борисенки прогуляли в счастливом неведении. Погостевав у родичей в Минске, они субботним вечером, прихватив спальные мешки, отправились на пару дней лесовать в Красное Урочище, как будто своих лесов вокруг Жодина им не хватало.
Днем, в понедельник, от Минска густо пошли раскаты.
- Гроза идет, - беспечно заметила Шура, а Петр напряженно прислушался и быстро стал упаковывать рюкзаки.
- Ты чего? - удивилась она. - Переждем грозу…
- Минск бомбят, - сказал Петр, - Кажется, это война.
В город по Могилевскому шоссе они вернулись к вечеру и сразу попали в войну: багровые языки пламени облизывали остовы зданий, вырывались из рваных провалов стен, танцевали на ступенях обнаженных лестничных клеток.
Улицей Советской не то чтобы проехать на трамвае - нельзя было пройти. По обе стороны горели дома, на тротуарах и мостовой - завалы битого кирпича, спирали проводов, домашняя и канцелярская утварь. Особо запомнились детские игрушки, раскиданные среди развалин, черные листья на деревьях и красное солнце над темной гарью дымов.
Они миновали Дом Красной Армии и оказались в комендатуре на площади Свободы. Побывав в одном из кабинетов, Петр куда-то на полчаса исчез и вернулся уже в военной форме. Ему, старшему лейтенанту Борисенко, определили вести учет командиров, возвращавшихся из отпусков.
Не слушая уговоров мужа ехать в Жодино, Шура помогала работать женщине-делопроизводителю. Бомбежки Минска не прекращались.
Минуло двое сумасшедших суток. После очередной просьбы направить в действующую армию комендант города подполковник Багреев определил Петра сопровождать до Борисова эшелон с архивом штаба Западного особого военного округа и семьями комсостава.
- За сохранность эшелона отвечаете головой. По законам военного времени! - предупреждал подполковник Багреев. - В Борисове эшелон сдадите и поступите в распоряжение местного военного коменданта.
В путь отправились перед рассветом. От самого Минска не утихали бомбежки, и потому эшелон то часами замирал перед горящим полустанком, то вскачь торопился на восток. Из Плиссы до Борисова пообещали открытые семафоры.
Шура и Петр стояли у дверей теплушки, глядя, как мимо проплывали знакомые места. Повернувшись к мужу, Шура взмолилась:
- Возьми с собой меня, Петенька! Обузой не буду - я девчонка деревенская, все, что надо, на войне делать смогу. За Валькой родители присмотрят, а ты меня не оставляй на муки, Петенька, я все на войне смогу…
Терпеливо и ласково Петр вразумлял ее:
- Не женское это дело, война. Приглядывай Вальку - эх, не довелось попрощаться с сыночком! - да меня верно жди. Отступление наше случайное, скоро назад погоним Гитлера, до самого Берлина. Дай я тебя поцелую…
С рыданиями в голосе Шура настаивала на своем, будто чуяла наперед свою судьбу:
- Не хочу без тебя, возьми с собой воевать, Петенька-а..
Не взял. Когда по уговору с машинистом эшелон замедлил ход у сгоревшего здания станции Жодино, Борисенко поцеловал жену в безвольные губы, стер ладонью слезы с ее лица и чужим жестким голосом велел:
- Прыгай!
Шура прыгнула. Подбитой птицей, падая, взмахнула руками, тут же поднялась с насыпи и долго глядела на пустые рельсы, по которым ушел от нее к Борисову эшелон Петра.
Свой первый бой в Великой Отечественной войне Петр Игнатович Борисенко принял в Борисове, командуя ротой на "Батареях" городского лесопарка, где в первый вечер своего знакомства они гуляли с Шурой и Дмитрием Фомичом.
Потом были Шадрица, плен, побег. И по новой пришлось начинать воинскую службу: без командирского звания, рядовым. В боях принял взвод. Восстановив звание, дали ему роту. А самый долгий путь войны - из Подмосковья, через Смоленщину, Белоруссию, Польшу, по Германии - Петр Игнатович Борисенко прошел комбатом.
После очередного ранения хотели его назначить начальником инженерной службы корпуса - не согласился. Уже в Берлине, где погиб командир, принял гвардейский стрелковый полк.
А Шуре поначалу выпало бедовать войну в оккупированных Жодине и Смолевичах.