- Трусость и предательство - черти из одного болота. Шакал боится возмездия, хочет подстраховаться справкой об участии в боевых действиях. А ведь он действительно воевал в моем пулеметном взводе. Зато службу в полиции Шакал стремится скрыть и предлагает мне сделку: я, не погрешив против истины, подтверждаю службу Шакала в своем пулеметном взводе, а Шакал, опять не совершив никакого обмана, молчит о моем нахождении в плену.
- Но это же абсурд! - возмутилась Валентина Ильинична. - Какое подтверждение может быть предателю? Его надо судить!
- Чего он после нашей встречи во Франции и опасается… И заодно предполагает, будто я, ранее скрыв свое пребывание в плену, боюсь огласки, а потому подтверждение Шакалу дам. Круговая, так сказать, порука. Давно утратив совесть, Шакал надеется на ее отсутствие и у других - обыкновенная логика предателя и подлеца. Поэтому он написал еще одно письмо, просит подтвердить в нем свое нахождение в плену. Два подтверждения - это уже двойное алиби, свидетельство в защиту от возмездия, и, может быть, возможность побывать на Родине хотя бы иностранным туристом, всего на несколько дней. Шакал, как большинство преступников, до нелогичности снисходителен к себе, а потому рассчитывает на снисхождение, забывчивость других. И - удивительная тяга к родной земле, при полном отсутствии совести, элементарного человеческого стыда и сколько-нибудь доброго чувства к людям, которые живут на такой желанной для него теперь и преданной им в прошлом Родине.
- Второе письмо написано… - полуутвердительно говорю я, заранее предполагая ответ.
- Ну да, - кивает Демин. - Второе письмо - Савелию. В пятницу он мне звонил. Завтра придет на прием.
* * *
Встреча состоялась в понедельник вечером, после рабочего дня, в кабинете генерального директора объединения "БелавтоМАЗ".
Савелия Демин узнал сразу: такой же здоровенный увалень, каким был под Шадрицей. В движениях угадывается недюжинная сила и сонливая заторможенность, плечи широкие, но по-женски покаты, заметно косолапит. На круглом лице не по возрасту мало морщин, губы как в молодости припухлые, но в углах непропорционально малого рта затаились сразу по две горестные складки. Все так же набок зачесаны темно-русые волосы, не поредела и не изменилась у Савелия прическа. Вот только непривычным показался наклон корпуса, и Демин, определив протез вместо левой руки, понял причину этого наклона.
Чуть приволакивая ноги, обутые в здоровенные туфли на модной платформе, Савелий вразвалку прошагал от кабинетного порога к столу и вытянулся по стойке "смирно", опустив по швам правую руку и немного согнутый протез в черной, лаково поблескивающей перчатке. Добротный, видимо пошитый в ателье костюм сидел на Савелии как влитой, кипенной белизны рубашка и галстук гармонировали с темно-серым дорогим пиджаком, и Демин отметил нарядную ухоженность Савелия, которая никак не сочеталась с напряженной тревогой на лице и выражением тоски в немного выпуклых, голубоватых глазах.
- Здравия желаю, товарищ командир… Споткнувшись на слове "товарищ", Савелий смутился:
- То есть гражданин командир… Не знаю, как вас теперь и величать… Вы для меня завсегда товарищ, да я вам, наверно - и тут, на земле, и под гробовой доской, - навеки гражданин. А времени прошло… Вон через сколько годов получилась наша встреча!
Демин не моргая тяжело смотрел в Савелия:
- А я нашу встречу с тобой и особенно с Шакалом оч-чень ждал с осени сорок второго до лета сорок четвертого. Тогда наша встреча была нужнее…
- Это уж точно, - согласился Савелий. - Тогда бы враз конец: рука у вас твердая. И - никакой, как сейчас, маеты себе и людям, никаких неприятностев. Это ж ума надо тронуться, сколько мучений человеку может достаться! И как перед людьми и богом ни старайся, все каиново клеймо на тебе горит, и то хорошее, что стараешься делать, наперекосяк от тебя уходит.
- И кто в этом виновен? - спросил Демин. - Может, война? Садись и все, как на духу, отвечай. Ну!
- Не положено мне перед вами как равному сидеть, - возразил Савелий. - Ноги меня еще крепко держат, должен перед вами я в разговоре постоять. А насчет войны правильно вы сказали: все наши беды из нее, проклятущей, за нами тянутся.
- И те, кто ходит по земле, и кто давным-давно лежит в земле сырой - за ними грех, как твой, никак не тянется, и этот свой грех ты с нашими бедами равнять не смей!
Демин говорил медленно, будто вырубал из себя тяжелые металлические слова:
- Великая была война, умом да взглядом и теперь всю не охватишь. Но даже она, вся война, не каждого собой прикрыть может.
- Не каждого, - покорно согласился Савелий и, опустив голову, замолчал.
В широком, на полстены окне угасал раскаленный закатный диск солнца. Рядом ритмично дышали огромные заводские цеха, а в кабинете все натянутее звенела колкая тишина.
- Зачем пожаловал? Говори! - велел Демин. - Молчанье твое мне слушать недосуг.
- Война меня и наш взвод, всю дивизию нашу в сорок первом…
- Знаю, - прервал Демин.
- И плен…
- Тоже знаю!
- Всего даже богу знать не дано…
- И ты веришь в бога? - спросил Демин.
- Так даже Марии своей всю правду рассказать я не смел. Обратился к господу богу, в милосердии божьем искал утешения. Жена моя, Мария, веру мою в бога детям объявлять запретила, но в церковь со мною ходить не возражает. Так, вместе, единожды в месяц, мы богу и молимся: она - за меня, а я - за прощение греха моего тяжкого.
- И как, помогает?
На лбу Савелия выступили крупные капли пота, он вытер их рукавом добротного пиджака. С укором глянув на Демина, попросил:
- Дозвольте сказать о себе. Не к богу исповедоваться, а к вам, командиру своему, за советом пришел. Дозвольте…
Биографию Савелия Демин в общих чертах уже знал, и теперь, глядя, как мается перед ним однорукий несчастный человек, помимо своей воли почувствовал к нему жалость. Савелий, наверное, каким-то обостренным болезненным чутьем ощутил потепление в командире, переступил к нему ближе на полшага, вытянув шею, наклонился лицом и торопливо, с виноватой доверительностью заговорил:
- Когда в плен попал, за себя не боялся: как все, так и я. Попервому вдрожь забоялся, когда товарищей, наших, Шакалом преданных, конвойные из пулемета наперелом стреляли. Я пули те в себе переживал и липким страхом за ихнюю погибель казнился. И все воине тот страх затуманил…
- Страх - не советчик разума.
- Ох, не советчик, - повторил Савелий. - Никто того моего настроя не определил, окромя Шакала, и в том началась для меня самая наистрашнейшая беда. Договорился Шакал, чтоб меня вместе с ним в немецкие охранники перевели, а я про себя порешил: оружие получу и в партизаны сбегу, а может, к фронту, до своих подамся. Но Шакал и тут меня разгадал: "Адрес я твой, - говорит, - знаю, отец у тебя был партейный, в коллективизацию жизни лишился. Но мать и сестра дома живут. А тех двоих немцев, что ты в рукопашной сразил, и еще одного потом, офицера, - их уже не возвернуть, а ты ежели в бега подашься, меня, значит, перед новой властью доверия лишишь. И тогда не мне одному плохо будет".
Грозился Шакал, если я его ослушаюсь, до мамы и сестренки моей добраться. Особенно плохо грозился сделать младшенькой сестре. "Я с ними, - говорил, - расчикчирикаюсь быстро, и германская власть мне спасибо за их скажет, как за семью ослушника нового порядка.
Куда от Шакала было мне подеваться? Сопровождали мы эшелон своих пленных товарищей в Бобруйский лагерь…
Демин сверкнул зрачками:
- Это ты нам в вагон буханку хлеба кидал?
- И вареную бульбу тоже, - уточнил Савелий. - До лютости тогда морозы стояли, а ваши вагоны отапливать было не велено…
Демин тут же повторил:
- "Ваши вагоны…" Какими подачками ни откупайся, а было уже между нами "ваше" и "наше". С малого вроде бы начиналось…
- С малого, - подтвердил Савелий, продолжая рассказ. - Перевели нас из Бобруйского в Борисовский лагерь, и такого я там навидался, что понял: только за охранную службу мою никакой мне пощады от наших не будет. А Шакал надо мною смеялся и убеждал: "Вовек нашим советским сюда не вернуться. Где они, эти самые наши? А новый порядок - вот он, в силе, и если надеешься жить, ты порядок этот строгий неукоснительно соблюдай".
Какой в лагере военнопленных приварок вам, товарищ командир, доподлинно известно. Не баловал немец харчем и нас. Герр лагерфюрер шайзами нас величали не брезговал в морду заехать своим обутым в кожаную перчатку кулаком.
Демин недобро усмехнулся:
- Страдали, значит, и вы, господа охранники?
- Да не об том я, - махнул Савелий единственной рукой. - Мне было все одно, а Шакал где-то расстарался, две бутылки натуральной "Московской" добыл в презент самому господину лагерфюреру, и перевели нас в Смолевичи, в полицию. Жизнь у нас пошла сытая да пьяная враспыл. Выпивать я старался больше - стыд перед людьми заливал. Да разве его зальешь…
Маму, сестренку в соседнем районе я навестил единожды, представившись партизаном. Боялся, разоблачит мой обман мама, и больше ее с сестренкой не навещал. Еще боялся встретить партизан - про вас мы наслышаны были, товарищ командир, и вместе со своими хозяевами встречи с вами остерегались. И все под страхом ходил, даже спал с им в обнимку. Тот страх от меня ну совсем никак не отлипал: боялся взглядов наших советских людей, боялся смотреть в глаза арестованным. И, как чуял ихнюю судьбу, за маму с сестренкой всечасно боялся, переживал.
- Был человеком, стал рабом страха. Да сколько же можно было бояться? - удивился Демин.