Как старшая и самая уважаемая за столом, начинала дожинки бабка Станислава. Сколько выходили по этим лесным местам ее ноги. Да сколько пахали, сеяли, жали ее неспокойные руки… А какую бессчетность горя горького приняла она на свои плечи, но не потеряла веры в справедливость и доброту людей, твердо зная сама и всем своим естеством убеждая других, что Родина - это земля, на которой родился и живешь, и жизнь на земле начинается с хлеба, а хлеб - с посеянного зерна, согретого теплом человеческих рук.
Сердцем и душой говорила бабка Станислава. Потом истово, как молятся, поднесла ко рту ломоть ржаного хлеба, бережно откусила кусочек, и, глядя куда-то далеко-далеко, медленно тот кусочек жевала.
И каждый, кто сидел за столом с бабкой Станиславой, молча и не торопясь отведал хатынского хлеба.
Глава третья
Два цвета времени
В тот август я, автор этого повествования, встречался с Марселем и Генриеттой и вместе с Деминым провожал их в Париж.
И снова было раннее, на изломе ночи, воскресное августовское утро, и густой плотный туман - партизанский друг и защитник от вражьей пули - волнами плыл на рассветном ветру мимо окон квартиры Деминых, по безлюдным в эту пору улицам Минска. И каждый из нас не знал, когда еще случится и будет ли она, наша новая встреча. И мы, как положено мужчинам, сурово молчали, стараясь не замечать, как женщины, тоже молча, глотали слезы. Если дорог и близок тебе человек, разве может быть легкой разлука с таким человеком?
Кто-то должен был первым сломать молчание, и Демин повернулся к Марселю:
- Дарю тебе этот поэтический сборник. Нашего партизанского поэта Анатолия Астрейко. Издали его в сорок третьем, на этой вот бумаге из школьных тетрадей, в подпольной типографии, всего тысячей экземпляров, и распределяли по отрядам вместе с оружием, боеприпасами. Есть в этом сборнике и наша любимая песня, ее мы с тобой перед тем, как идти на прорыв, в тот июнь пели. Многие, кто с нами тогда пел, в Паликских болотах лежат. Конечно, ты помнишь, друже: и песню, и тех, кто навек там остался…
- Споем? - утвердительно спрашивает Марсель. И возникает песня. На белорусском языке, ее без перевода поймешь и ты, дорогой читатель:
Мы асфальтам балота завём,
I шасейнай дарогай - сцяжiнку.
Два гады мы i косiм i жнём,
Каб вялiкiя справiць дажынкi…
Спее волi i щасця прыход,
Што расце на франтах i палянках,
Не зламаць, не сагнуть мой народ,
Бо уся Беларусь - партызанка!
Когда от перрона Минского железнодорожного вокзала отправился на запад берлинский скорый, что увозил в парижском спальном вагоне Марселя и Генриетту, над городом взошло солнце и туда, где в поредевшем тумане только что скрылся поезд, протянулись золотисто-алые солнечные лучи. Вот тут и появился на перроне бывший партизанский разведчик, а ныне преподаватель Смолевичской средней школы Михаил Иванович Кислов и, тяжело дыша, завозмущался:
- Когда, наконец, электрички перестанут опаздывать? Опять не хватило минуты. Ну хоть разувайся теперь и босиком по шпалам вдогонку беги!
- Попробуй, может, и догонишь, - кивнул Демин. - А ты, случаем, не галопом из Смолевичей сюда по шпалам прискакал? Дышишь вон, как загнанная лошадь…
- Уехал же, а главного не знает! - продолжал возмущаться Кислов. - Живая его Наташа! Только имя ее другое. И адрес теперь у меня есть, мои следопыты разыскали. Был бы человек живой, мои ребята его везде найдут! Ну как, товарищ командир? Чего-то вы сейчас глубоко задышали…
Заволновалась и Валентина Ильинична:
- Живая, значит, Наташа! За такую весть - поклон тебе, Мишенька! Чуток бы ты пораньше с этой вестью, а то пока до Парижа письмо дойдет, сколько дней еще Марселю в своем горьком неведении оставаться! А радость - вот она, совсем от него недалеко, и Марсель сегодня же, на нашей земле, должен ее узнать. Слышишь, Иван?
- Слышу, - ответил Демин. - Поехали домой, звонить будем в Брест: пограничники выручат. И без галопа босиком по шпалам, - Демин искоса глянул на Кислова, - как-нибудь управимся. Спускай пары, Михаил, будет у нас тебе наипраздничнейший завтрак!
Успокаиваясь, Кислов заговорил тише:
- Насчет завтрака - в другой раз; поход у меня сегодня с ребятами в Иканы, в партизанский музей да по местам блокадных боев. Потому и спешу на сбор не опоздать. За приглашение спасибо, а как машиной бы меня до Смолевичей враз подвезти - за то особую бы сказал благодарность.
- Да за такое известие… - начала Валентина Ильинична.
Сверкнув на жену глазами, Демин махнул рукой:
- Бери, дорогой Михаил! До Смолевичей на машине поезжай, а мы сейчас домой - на общественном транспорте, у Валентины Ильиничны для этого завсегда в кармане найдутся пятаки.
Когда мы втроем вернулись с вокзала, Валентина Ильинична пожаловалась:
- Два человека уехали - и такая тоскливая пустота… Когда же они узнают о Наташе?
…На станции Брест в купе к Генриетте и Марселю, постучав, зашел капитан-пограничник в новом, с иголочки, мундире. Лицом и манерами, обаятельной улыбкой он был похож на Сашу Шибко.
- Господин Марсель Сози? - спросил молодой офицер на вполне приличном французском языке.
- Да, - поспешила ответить Генриетта. - А что случилось?
- Из Минска приказано передать, что в Гомельской области нашлась живая Наташа, но в действительности ее зовут почему-то не Наташа. Подробнее об этом вас известят письмом…
Разом побледнев, Марсель, тоже по-французски, спросил, что может еще передать ему месье капитан.
- Больше ничего передать не приказано.
- Тогда повторите, пожалуйста!
Капитан повторил.
- Живая… - прошептал Марсель, и, обняв молодого симпатичного офицера, заплакал.
* * *
Невелика и уютно обжита двухкомнатная квартира Деминых. Я видел ее праздничной, тесновато-веселой, а иногда, наоборот, пустынно в ней было и тихо, как в то августовское воскресенье после отъезда Генриетты и Мерселя.
- Идем завтракать, мужики, - позвала Валентина Ильинична из кухни. - Моих дерунов со сметаной отведаете, сразу веселей на душе станет.
Уединяться в кабинете после завтрака не хотелось, я мы с Иваном Михайловичем, сидя рядом на диване в гостиной, вели неторопливый разговор. Отхлопотав с посудой на кухне, к нам присоединилась Валентина Ильинична. Немного помолчав, чему-то своему улыбнулась и заметила:
- А все-таки два главных цвета глаз у детей, счастливый и несчастливый. И два цвета времени: красный и черный.
Иван Михайлович раздумчиво ответил:
- Насчет цвета глаз у детей - согласен. Но время… Почему, например, не светлое и темное? А разве может быть время красным? Или черным?
- Красное - от солнышка, - терпеливо поясняла Валентина Ильинична. - От добра, от радости. А черное - это ночь беспросветная, беда неминучая. Горе - оно всегда черное, не может оно показаться солнечным, а беда - нипочем красна быть не может! Всему свое - человеку и времени, черному и красному, тоске или радости. Но самое сложное - два цвета в самом человеке, красный и черный. Нигде и никогда не бывать в жизни одноцветью, но все дело в том, какой цвет верх берет - в каждом из нас и во времени.
Демин с доброй смешинкой посетовал:
- День нынче солнечный, воскресный, красными буквами на календарях выписан, а твое настроение - осеннее, слякотное…
- Как в бабье лето у меня настрой, - возразила Валентина Ильинична. - Весна позади, оттого на душе и грустно, что не вернутся те дни. Так ведь и золотой убор природы вокруг нас, и благодатное солнышко, и даже грустная в нас умиротворенность - все красно.
У нас бабье лето, во Франции, у Генриетты и Марселя, оно зовется летом святого Мартина. Названия и слова - разные, а чувства у нас - одинаковые. Наверное, их тоже сейчас тоска скребет когтями. Иван Михайлович посмотрел на часы:
- Узнали они уже, наверное, что жива Наташа. Радуются теперь, и никто им душу когтями не скребет…
- Ох нет, Иван, - возразила Валентина Ильинична. - Радуются они, конечно, да радость у них горькая, как полынь-трава. Теперь по живой Наташе Марсель еще острее затоскует. И по нашей разлуке они все равно печалятся.
Ну чего ты улыбаешься, Иван? Черствые вы, мужики! Не всегда нас до всей глубины чувствуете. Ты раздражался, когда Генриетта не понимала нашу жизнь. А откуда ей было понимать? Из воспоминаний брата? Так ведь не принято у них рассказывать о войне, зато небылиц про нас Генриетта каждый день столько наслышалась, что постепенно в них поверила. А потом тебя встретила и в этих небылицах засомневалась. Ты эти сомнения в нее заронил, вот она и приехала к нам - разбираться, что к чему.
- И разобралась?
- Конечно! Сначала сердцем почувствовала, потом умом разобралась, где про нас красная правда, а где черная ложь, темный вымысел. Но зато в своей жизни у нее появились неясности… Впрочем, тебе в них углубляться незачем. А человек Генриетта хороший, достойна уважения. И не только уважения…
Опять же Марсель. По-черному тосковал о Наташе, а любовь у него сохранилась солнечная, красная. К той молодой красавице. Святой она была для него. Могилу искал, чтобы душой к ней преклониться, а нашлась не могила - живая Наташа! Только она совсем не Наташа: другое у нее имя. И целая жизнь у нее прошла, не та она сегодня, что была в войну, и сейчас уже неизвестно, кого до сей поры любит Марсель: ее или мечту своей молодости?