* * *
В субботу Демин был на сессии Верховного Совета республики, а Валентина Ильинична приболела, поэтому в Хатынь Генриетта и Марсель поехали без них; Французских гостей сопровождали пятидесятилетний мастер инструментального производства Владимир Антонович Яскевич и комсорг МАЗа Саша Шибко.
Поздоровавшись, мастер сказал:
- Остальные дождутся нас в Козырях.
- Кто есть "остальные" и что такое Козыри? - поинтересовался Марсель.
- Деревня такая, - ответил Яскевич. - А остальные - сестра, жена, дети, ученики.
- Я тоже ученик Владимира Антоновича и этим горжусь, - улыбнулся Шибко.
Теперь уже мастер внимательно посмотрел на комсорга, и тот слегка покраснел.
Взгляд Яскевича - прямой, неломкий, требующий ответа. Лицо красивое и благообразное, волосы густые, с заметной сединой. Медлительный в словах и движениях, он мог показаться флегматичным, если бы не руки. Будто выточенные из корней дерева, они пребывали в постоянном непокое, куда-то стремились, искали себе занятие, работу.
- Гордишься, значит, высоким званием моего ученика? - спросил мастер, и Саша покраснел гуще. - А кто тебя учил, что похвальба в глаза начальству - это подхалимаж? Или ты сейчас секретарь комитета комсомола всего завода, член бюро парткома, и я тебе уже не указ?
Отметив про себя, что Шибко немногим старше любимого племянника и очень на него похож, Марсель переводил Генриетте разговор мастера и его бывшего ученика в собственной интерпретации:
- Этот молодой человек с отличием закончил школу, но пошел учеником токаря на Минский автозавод, потому что его родители и все родственники тоже работают на этом заводе. Саша, то есть Александр, так зовут молодого человека, был на военной службе, после чего закончил институт, немного поработал инженером и недавно стал руководителем организации комсомола на заводе, то есть молодым комиссаром. Он высоко ценит своего мастера.
Владимир Антонович скупо улыбнулся:
- А вы постарели, товарищ Марсель… Но я все равно вас узнал - вы дружили с товарищем Петером Зеттелем и очень убивались, когда он погиб. И еще вы искали какую-то женщину из Смолевичей. Вы ее нашли?
- Не нашел… Простите, столько лет пронеслось - не могу вас узнать…
Яскевич опять усмехнулся:
- Куда вам меня узнать! Я ж пацаном был. Как вы тогда говорили? Вольдемар… Володю не помните? Воспитанником я был, или как сейчас говорят - сыном отряда.
- Тот мальчик Володя - это вы? - удивился Марсель. - Вы были всегда грустны и никогда совсем не улыбались. Это самое страшное, когда ребенок не может улыбаться!
- Да не с чего мне было тогда улыбаться!
Сказав это, Яскевич отчужденно умолк и до самой Хатыни больше не вымолвил ни слова.
Машина мчалась на северо-восток по узкому, с темными заплатами Витебскому шоссе. Особого интереса мастер Яскевич у Генриетты не вызывал, и все свое внимание она сосредоточила на молодом комиссаре. Одетый в модный джинсовый костюм, он был похож на ее младшего сына. Такой же красивый и стройный, и нежный румянец на щеках, и одинаковая прическа: сбоку, через густые каштановые волосы - безупречно ровный, в ниточку пробор. И ресницы, длинные как у сына, совсем девичьи. И глаза большие, карие, вот только взгляд у него потверже и требовательный, как у старого мастера. Зато, как у ее сына, так удивительно уживаются на лице Саши и обаятельная улыбка, и две жесткие складки в углах волевого рта.
- Са-ша, - с удовольствием выговорила Генриетта, чувствуя, как растет в ней ласковая материнская симпатия к этому молодому человеку. - Вы действительно комиссар? В чем видите вы смысл своей жизни?
- Чтобы достойно прожить самому и помочь в том же другим.
- Но ведь дурные примеры и необузданные страсти в наше время особенно заразительны, а ум человека лукав и эгоистичен…
- Ум бывает лукавым, - согласился Саша, - но чувства всегда натуральны.
Шофер Николай Гринь сбросил скорость: впереди, на пятьдесят четвертом километре шоссе, возникли указатель и серые бетонные буквы, которые слились в тревожное слово: "ХАТЫНЬ". Машина свернула направо, дальше каждый километр обозначают беломраморные глыбы. За пятой начинается Хатынь. Двадцать второго марта тысяча девятьсот сорок третьего года ее вместе с жителями сожгли эсэсовцы штурмбаннфюрера Дирлевангера. Через четверть века Хатынь восстала из пепла в металле, бетоне и мраморе и в страшных цифрах мемориала.
Николай плавно затормозил, и все молча вышли из машины.
- Езжай в Козыри, - сказал шоферу Яскевич. - Мы как здесь управимся, дойдем пешком.
Николай и Саша переглянулись, и Саша нерешительно заметил:
- Так Николай тоже бы - с нами?
Не повышая голоса, Яскевич пояснил:
- У бабки Станиславы жито переспело, и хлебное поле - чуешь, Коля! - твоих рук просит. Косить хорошо и легко, пока не печет солнце. Уважь его, поле, а мы к тебе вскорости подойдем.
Саша и Николай заметно желали вместе с гостями из Франции пройти по мемориалу, но словам Владимира Антоновича подчинились безоговорочно. Машина укатила в Козыри, а четверо пошли в Хатынь.
Из центра мемориала перед ними вырастала скульптура Непокоренного Человека, восставшего из пепла. Гневный и обездоленный, в муках застыл он на хатынской земле, держа мертвого мальчика на вытянутых руках. В камне и бронзе застыл. На века.
- Дядя Иосиф, - глядя на скульптуру, выдохнул Владимир Антонович. - Чудом тогда спасся. Когда расстрелянного Адасика нашел на пожарище, он еще дышал…
Экскурсовод без левой руки, инвалид войны, рассказывал членам какой-то иностранной делегации:
- Прообразом этой скульптуры - ударного центра мемориала - стали кузнец Каминский и его погибший сын. После того дня суждено было Иосифу Иосифовичу прожить еще тридцать лет. Последние годы он был здесь экскурсоводом. Давайте его послушаем.
Голосом кузнеца Каминского заговорил в руке экскурсовода портативный магнитофон, а впечатление было такое, будто к онемевшим людям обратилась с постамента каменная скульптура кузнеца, и только перезвон колоколов сопровождал в тишине этот разговор:
"…И меня повели в тот хлев. Дочка и сын, и жена уже там. И людей столько. Я говорю дочке:
- Почему ты не оделась?
- Дак сорвали с нас одежу, - говорит дочка.
Ну, пригонят в хлев и закроют, пригонят и закроют, не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известно, столько людей и страх такой… Подожгли сверху, горит стреха, огонь на людей сыплется, сено, солома загорелись, задыхаются эти люди…
А тут двери раскрылись. Раскрылись, а люди не выходят. Что такое? А там стреляют, стреляют там, говорят, Но крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слыхать. Известно же, горят люди, огонь на головы, да дети - такой крик…
Только до порога дополз, а стреха и обвалилась, огонь - на всех… А сын выскочил тоже, только голову ему немного осмалило, волосы обгорели. Отбежал метров пять - его и уложили. На нем люди убитые - из пулемета всех…
Не дай бог никому, кто на земле живет, чтоб видели и слышали горе такое.
В огне померли четверо моих деток. Люди хоронят родных по разу, а я тут экскурсоводом, сколько уже годов бедую, как у раскрытой могилы…"
Тот день выдался ясный, с подсиненными тенями, хрустальной чистоты воздухом и неоглядной, без облачка, небесной голубизной. По плитам и перезвонам Хатынского мемориала, неся в себе Память и трагическую тишину, шли бесконечные вереницы людей.
Владимир Антонович говорил тихо, будто себе:
- Вместе с сестрой Соней гостевали мы в тот день у тетки, Анны Спиридоновны. Прежде чем оцепить деревню, каратели обстреляли ее из минометов и пулеметов; тетка погибла, а мы успели убежать в лес и спаслись. Когда воротились домой, и хаты уже сгорели, и люди сгорели, вон там, у сарая, тлела горка человеческих костей…
Тропа из белого камня обрывается у мраморной крыши-плиты сарая. Рваной раной на месте ворот остался в ней пролом - через него выскакивали обожженные люди на безжалостные очереди пулеметов и автоматов.
Черные плиты Лабрадора воздвигнуты там, где был овин. Здесь каратели штурмбаннфюрера СС Дирлевангера сожгли беззащитных жителей Хатыни. Пламя пожара и свинец погасили жизни 149 человек. Пеплом стали 76 детей.
В тот мартовский день умерла Хатынь.
Только в Хатыни увидишь "Кладбище деревень", уничтоженных в Белоруссии вместе с людьми. Некому было возвращаться и отстраивать так и оставшиеся мертвыми деревни - память о них хранят 186 трагических урн, которые установлены в братских могилах.
Все пережила непокоренная Беларусь и поднялась из руин, как те 433 уничтоженные с жителями деревни, которые восстановлены и шумят молодыми садами, радуются солнцу и весне.
Одна из бетонных троп Хатыни ведет к "Стене памяти". Здесь нет ни имен, ни фамилий - только цифры погибших в "комбинатах смерти", концентрационных лагерях: 88 407, 150 000, 206 500…
Рядом с бронзовым Непокоренным Человеком покоятся останки жителей Хатыни. Над холмом братской могилы, на Венце Памяти из белого мрамора - обращение погибших к нам, к живым:
"Люди добрые, помните: любили мы жизнь, и Родину нашу, и вас, дорогие. Мы сгорели живыми в огне. Наша просьба ко всем: пусть скорбь и печаль обернутся в мужество ваше и силу, чтобы смогли вы утвердить навечно мир и покой на земле. Чтобы отныне нигде и никогда в вихре пожаров жизнь не умирала!"
Владимир Антонович с болью говорит:
- А ведь у тех, кто сжег мою Хатынь, тоже были матери…