Теперь она сама уже давно поседела, и ее "вчера" с пугающе одиноким "завтра" объединились в сознании непросветным мраком беды, потому что больше нет у нее на этом свете ни мудрого, все понимающего деда, ни матери-отца, ни мужа Петра, ни вечно маленького ласкового Вальки. Осталась она наедине со своей материнской бедой, и никому ту беду не дано с ней теперь разделить.
Забрав из домашней шкатулки дареный кавказский кинжал, Наташа уехала в Минск.
Троллейбус остановился напротив огромного девятиэтажного дома номер 147. Скользнув невидящим взглядом мимо вывески книжного магазина, Наташа спустилась по лестнице во двор и сразу увидела однорукого Савелия, спокойно курившего сигарету, и бетонные плиты двора под ногами показались ей раскаленными, и она, шагнув к однорукому, хрипло спросила:
- Куришь, Савелий? Ну и как, чья сигарета душистее: наша или немецкая? Или уже забыл вкус тех немецких сигарет?
Савелий ее тоже узнал и горько усмехнулся:
- Вовек не забуду того вкуса… По душу мою пожаловала?
Ладонь Наташи скользнула в карман плаща и намертво срослась с чеканной рукояткой кинжала. Все шло, как она задумала, вот только удивил Савелий: тогда, зимой сорок шестого, как состоялся суд, он каялся и умолял сохранить ему жизнь. Савелий был отвратителен, и ей от этого становилось легче. А сейчас он, совсем уже седой, держал двумя пальцами догорающую сигарету, пустой левый рукав заправлен в карман добротного пиджака, на лице - незнакомая ей отрешенность и спокойствие решившегося на что-то человека.
А тем временем, поблизости, в книжном магазине, Марсель благодарил продавщиц за покупку и, расплачиваясь, звонко обронил возле кассы металлический рубль. И в эту минуту, звякнув булатной сталью о бетонную плиту двора, упал из Наташиной ладони дареный кавказский кинжал…
Поднявшись по ступенькам к троллейбусной остановке, Наташа шагнула в плавно подкатившую "девятку", и та, вместе с другими пассажирами, повезла Наташу по веселому и многолюдному Партизанскому проспекту.
* * *
День поворачивал к вечеру, и все еще жаркие, но уже не такие ослепительные лучи солнца появились с юго-запада, веселым золотом заиграли на окнах зданий, на густой зелени пешеходных аллей и вытянулись по асфальту проезжей части проспекта, который взбежав на пригорок за парком, сужался в двухсоткилометровую ленту Могилевского шоссе. В обратную сторону, оставляя слева сверхвеликанскую громаду МАЗа, а справа - Дворец культуры и техники, трамвайное кольцо, высотные строения универмага и гостиницы "Турист", Партизанский проспект устремлялся к центру Минска, к Вечному огню у монумента Победы и на площади Победы.
"Широким проспектом шагаю…"
Троллейбусная "девятка" уже довезла Наташу от Партизанского проспекта к вокзалу, а Валентина Ильинична и французские гости все еще продолжали свою прогулку, внимая умиротворенной прелести наступающего вечера. Справа зеркально отражал солнечные лучи мраморный фасад Дворца, а рядом, в уютном магазинчике, они пили прохладные соки: Генриетта - яблочно-клубничный, Валентина Ильинична и Марсель - березовый, как тот, партизанский, что розоватой пеной слезился по свежим шрамам черно-белых стволов в блокаду, у озера Палик.
Стакан яблочно-клубничного сока… Стакан березового сока… Всего лишь вкусовая разница, казалось бы, но Генриетта отметила про себя, как на лицах Валентины Ильиничны и Марселя появилась отрешенность. В их согласном молчании угадывались какие-то хрупкие, но вместе с тем прочные связи, которые соединяли этих непохожих людей узами братства и взаимопонимания. Это братство по оружию родилось в них менее чем за год совместной партизанской борьбы и все последующие десятилетия помогало оберегать себя в обыденной жизни от всего того, что унижает в человеке - человека.
Теплота человеческих связей… Здесь, на земле Белоруссии, она появилась в Генриетте сразу и стала естественной, как дыхание. Но в отношениях с Деминым и всеми, с кем довелось встречаться, Генриетта постоянно чувствовала неполноту, а порой и острую нехватку взаимопонимания; стремилась к нему в каждой встрече, в каждом разговоре и радовалась, найдя, наконец, это взаимопонимание. Да только потом оно, поманив, ускользало снова, и Генриетта ощущала себя где-то в стороне, на отшибе, и тогда с особым напряжением прислушивалась к интонациям незнакомого разговора, по жестам, выражению лиц пыталась понять собеседников. И надеялась, что те потом обязательно поймут и воспримут ее, как всей душой, безоговорочно и неоглядно, воспринимали они Марселя.
Сама того не понимая, Генриетта желала невозможного: на свои отношения, свои чувства она получала ответную доброжелательность. Но не более - для большего требовалось быть единомышленником и товарищем по борьбе.
Допив березовый сок, Валентина Ильинична ласково поглядела на Марселя и протяжно, с удовольствием вымолвила:
- Живо-ой… От болотного черта в рогатой каске ну просто чудом каким-то ушел! Везучий ты, как мой Иван. А я, когда возвернулась к жизни после той блокады Паликских болот, по радио услыхала об освобождении Парижа. Надо бы радоваться, а я в слезы - жалко было тебя, что не дожил до своего счастливого часа. Иван меня успокаивал, а у самого в глазах тоже слезы. Потом, как через столько годов узнал, что ты живой, совсем на радостях заплакал…
И тут Генриетта поняла еще одну, пожалуй, главную причину того взаимопонимания, что с легкостью, будто само по себе складывалось у Марселя со всеми теми, с кем доводилось им здесь встречаться. Это Память. Своя и общая на всех, больная, как оголенный нерв, Память соединила Марселя с Деминым и с комиссаром Зубко, с павшими и живыми партизанами, с водителем Колей, с продавщицами книжного магазина, с мальчишками и девчонками из пионерлагеря "Зубренок" и с каждым жителем этой партизанской республики. Потому что пока сохраняется в мире жизнь, благодарно будет помнить Белоруссия тех, кто ее защищал. Марсель достойно сражался на этой земле, она для него своя, и он здесь тоже свой.
Но его командир… Ведь он во Франции не воевал - откуда у него та рвущая душу боль, которую она, Генриетта, этой весной увидела среди развалин Орадура? В тот майский день Командир перестал быть для нее чужим…
- О-ла-ла, моя дорогая сестра, - засмеялся Марсель и, взяв у нее пустой стакан, поставил его на прилавок, - У тебя такой взгляд, будто наш парижский экспресс уже прибывает на Северный вокзал и ты сейчас увидишь своих любимых внуков. Я не ошибся?
- Не ошибся, - механически повторила Генриетта, поблагодарив бога хотя бы за то, что ни один из людей не узнает, о ком она думала и заботилась в эти минуты.
Откуда появилась эта сила притяжения, что повлекла ее к загадочному, как легенда, человеку, который так непохож на всех тех, кто ее окружал? При первой встрече ее тяготила колючая резкость этого человека, его неудобная в повседневном обиходе правда - такая же неуступчивая, как он сам.
Всю жизнь Генриетта стремилась к счастью, еще в молодости определив его как состояние обеспеченного и потому безмятежного покоя. А счастье этого человека - в активном непрерывном действии, в отрицании покоя для себя и в постоянном стремлении убедить, увлечь, заставить других жить под таким же напряжением и тоже в непокое.
Убедить и увлечь - это его дар, его жизненная сила. Заставить?.. В прямолинейной волевой категоричности видит Генриетта уязвимость этого человека: она сочувствует ему, страдает от его нежелания экономить силы, беречь себя - как будто силы человека беспредельны, и нет ему износа, нет своего, положенного судьбой, конца.
Она молила бога помочь ему и в то же время пыталась разобраться и определить, в чем главная суть этого человека, что в первую очередь его определяет: могучая воля и целеустремленность? Талант управлять людьми? Действенный ум? Всеподчиняющая жесткая логичность поступков и слов? Таранная мощь повелителя? Актерское обаяние умного и хитрого собеседника? Все эти качества действительно сосредоточены в нем, но только с этими качествами он промелькнул бы мимо и остался для нее чужим, как чужая для него была и будет она, Генриетта. А Командир для нее - тоже чужой? Наверное, лучше бы он все-таки оставался для нее чужим, как тогда в Саргемине…
Через день после той встречи в материнском доме они ехали в машине по бетонной автостраде из Парижа в Орлеан и дальше, на Лимож. Был май. Любовь угадывалась в прозрачном воздухе и в белом кипении садов, и в том особом дуновении ветерка, когда он бережно качал свечи цветущих каштанов.
Обычно суровый и сосредоточенный, он доверчиво посмотрел ей в глаза и, дрогнув голосом, сказал:
- Сегодня тридцатое мая, ровно пять с половиной веков, как в Руане сожгли Жанну д'Арк. Мы только что проехали освобожденный Орлеан. В моем представлении Жанна - олицетворение святой красоты, а платье на ней - как эти цветущие яблони…
В первый раз она увидела его чудесную неотразимую улыбку и всей душой ответно улыбнулась сама, поняв, что он способен возвышенно чувствовать и сострадать, и главное в этом большелобом глазастом человеке - доброта и любовь, которые он щедро протягивает людям.
Тогда она только порадовалась своему открытию, не больше, а все остальное пришло к ней позже, когда после его отъезда узнала, что он серьезно болен и неизвестно, сколько еще месяцев или сколько лет отделяют этого загадочного человека от порога смерти.
Из недавнего послеобеденного разговора в квартире Деминых Генриетта убедилась, что свою судьбу Командир знает и к неизбежному идет сознательно, творя повседневные дела на пределе уходящих сил. Никто и ничто, кроме смерти, не сможет оторвать его от дел и людей, которым он служит. Драма и рок живут внутри этого человека, и самое страшное заключается в том, что ни ей и никому другому помочь ему не дано…