Соседи по палате, где лежала Юлия Юрьевна, считали их обоих заботливыми, но какими-то равнодушными, не догадываясь о самом простом объяснении: от жестокой обиды, несправедливости, от обыкновенного несчастья можно горько плакать, сетовать и жаловаться на судьбу, впадать в отчаяние, а при настоящей смертельной опасности, неотвратимом несчастье - надо держаться с поднятой головой и, не отворачиваясь, твердо, глаза в глаза, глядеть навстречу надвигающейся беде.
Да попросту - нельзя было, проплакав ночь, являться в клинику с распухшими глазами. Приходилось и дома держать себя на коротком, тугом поводу...
Они, садясь за стол, обменялись коротким кивком, сопровождавшимся чем-то вроде легкого жуликоватого подмигивания, что показалось бы весьма нелепым тому, кто не знал, что лет пятнадцать назад маленькая Юлька, усаживаясь за завтрак, точно так же подмигивала отцу. Все это потихоньку от матери, которая часто ловила их за этим глупым перемигиванием, и тогда делалось совсем весело. Они, горячо оправдываясь, сваливали вину друг на друга, кто первый начал, и оба неправдоподобно врали, и в доме с утра стоял смех.
Теперь смеха не было. Был только знак: "Ты помнишь?" - "Помню!" - и они принялись за завтрак. Не спешить с расспросами - тоже было одно из установившихся правил.
- Ты осталась у мамы ночевать? - спросил Владимир Семенович, осторожно и внимательно прихлебывая кофе из чашки.
- Да, просто так получилось: сначала ей было нехорошо, и мы мало разговаривали, потом, когда все успокоилось, ей захотелось побыть вместе, и мы поболтали, посмотрели картинки в книжке, которую ты принес, и было уже поздно ехать. А утром все было тихо. Ты когда к ней поедешь?
- Скоро. Лезвин обещал принести еще книжку. Музей какой-то. Испанский, кажется, такого у нее не было... Да, тут без тебя этот заходил... Андрей.
- Да. Я по телефону позвонила, хотела тебя предупредить, что останусь у мамы, и вдруг он снял трубку... Ничего... Приехал. Прибыл... А ты сегодня опять на всю ночь?
- Да, пока все так. А почему мы без занавесок живем? Не выстирала?
- Все отглажено давно, только зачем я их стану сейчас вешать. Они уже будут непраздничные, если повисят неделю. Лучше вечером прямо накануне ее возвращения. Тогда их сразу и повесим. Да?
- Конечно. Правильно. Да, а эти конфеты? Они у нас не высохнут?
- Они в холодильнике, в полиэтиленовом мешочке.
- Вы о чем-нибудь с мамой говорили? Ты ей сказала?
- Что он вернулся? Конечно, сказала. Мы долго разговаривали.
- Ну-ну... Я не вмешиваюсь.
- Вот уже и вмешался. Неважно, что у нас там произошло...
- Я и не спрашиваю.
- Нет, я только объясняю тебе: неважно, что именно. Может, это и лучше, что все так наглядно и быстро определилось. Потом было бы все труднее, труднее... и так уж было... - плечи у нее вдруг съежились, она крепко зажмурилась. Всю ее передернуло, как в ознобе. Сквозь стиснутые зубы прорвался какой-то нудный, скрипучий звук. Через минуту расслабилась, даже усмехнулась. - Я маме сказала: "Милая моя мамочка, ну и вырастила же ты дуру".
- А она что?
- Говорит: "Да, да...", улыбается и гладит меня. Немножко всплакнула. И опять говорит: "Да, да, я знаю. Это ничего".
- Нет, тут я вмешиваюсь! Она тебе сказала: "Это ничего"?.. Так к чему ж вы там пришли?
- Ни к чему мы не приходили. Все само уже пришло... Видишь ли, когда-то я себя уверила, что все это еще только начало, дальше целый новый мир откроется жизни "вместе". И мы стоим на самом ее пороге... вот-вот отворится зеленая дверь в стене, за которой волшебная, блистающая страна с поющими цветами и доверчивыми синими птицами, ну... и все такое, что может себе представить такая дура... И как будто все началось, вот что меня обмануло... ведь что-то все-таки было... - у нее чуть-чуть перехватило дыхание, и он пришел на помощь:
- Затянули все-таки они свои песенки, твои цветочки? - в голосе у него была ободряющая усмешка.
- Такими робкими, знаешь, слабенькими голосенками. Если б мне тогда сказали, что через десять лет он может меня разлюбить, я бы этого не перенесла, умерла бы от ужаса...
- Не перенесла?
- Нет. Он ведь меня любит. Как умеет. Столько, сколько он умеет... Я произнесла волшебное заклинание: "Сезам, отворись!" - и стукнулась носом о запертую дверь. Нет - хуже! Дверь оказалась просто нарисованной на стене. И табличка: "Хода нет", кривыми буквами. И вот тогда я себя увидела. Как будто я стою на коленях и молюсь чему-то, и верю - вот-вот будет чудо. А мне вдруг говорят: "Да вы опомнитесь, милая гражданка, ведь это же автобус!" И я сама вижу, что правда - автобус. Колеса, толстая резина, ступеньки затоптанные, пузатый кузов с забрызганными стеклами. Он вообще-то ничего. В нем люди ездят, только зачем же перед ним вдруг на колени!.. Это очень смешно.
- Очень. В особенности нам с тобой. Одно хорошо: все, что кончено, то прошло. Так?
- Не так. Но кончено.
- А что мама говорит?
- Что "вход есть". Просто мне не повезло, и она за меня боялась. Сейчас она уже спокойна.
- Она так и сказала, что спокойна за тебя?
- Ну, что я не свихнусь... ну, понимаешь, в том смысле: "Эх, все один обман и грязь, ничего не жаль, на все наплевать, все сволочи" - и так далее, ну ты знаешь?!
- Еще бы... Раз мама так сказала, все обойдется. Все в конце концов обходится, если не потеряешь самого себя... Хм... Да... А вот уж кто с ума сойдет от радости, когда наконец мама вернется.
Тот, кто должен был сойти с ума, лежал в кресле, подняв одно ухо, и с живым интересом наблюдал за тем, как едят люди за столом. Сразу поняв, что речь идет о нем, он неторопливо соскочил, сладко потянулся, подошел и, одной лапой опершись о стул, другой поскреб хозяину колено.
- Ты разве не гулял?.. Гулял? Так что ж ты меня со стула соскребываешь?
Полным неторопливого достоинства движением Прыжок повернул голову и слегка загипнотизировал лежащие на краю стола нарезанные ломтики колбасы.
- Это безобразие - кормить собаку за столом, - сказал Владимир Семенович. - Очень стыдно приличной собаке лопать у стола!
Песик одобрительно подрожал коротеньким обрубком хвоста, в знак того, что отлично понимает, до чего это правильно и приятно закусывать за компанию, всем вместе, и мягко взял губами протянутый ломтик.
- Да уж он станцует... знаешь, как только я решу идти с ним гулять на улицу, он угадывает это безошибочно - сам нырнет головой в поводок, замрет и не шелохнется все время, пока я его застегиваю, а потом уж мы как вырвемся с веселым скандалом во двор, распугаем всех кошек, ворон и больших собак. Он ведь очень мужественный, верно?
Одобрительно прислушиваясь к ее голосу, а вероятно, и к знакомым словам, пес подошел к Юлии, ткнулся носом ей в ступню и с размаху грохнулся, перевернувшись на спину.
- Нельзя его так расхваливать в глаза, он зазнается, - сказал Владимир Семенович.
- Мама каждый раз требует полного отчета, что он делал, как себя чувствует... Она мне раз сказала: вот если бы он, тепленький, мог спать, свернувшись, у нее в ногах на постели и посапывать во сне. Ей было бы в клинике уютно, как дома... Она его вспоминает и говорит, что ей иногда вдруг кажется, что он большой такой, крупный пес, а то кажется, что он совсем маленький...
- Да, правда, про него никак и не скажешь: маленькая собачка, а ведь в сущности он очень небольшой.
- Он настоящий серьезный большой пес, только небольшого роста.
- Да, что-то в этом роде... Мне мама тоже говорила, что мечтает его погладить, поерошить... Все время мечтает о доме... как вернется... На две-три недели они ей теперь обещали.
Он поставил допитую чашку на блюдце и, осторожно нажимая одним пальцем на ручку, сосредоточенно стал поворачивать чашку, точно переводя стрелку часов.
- Давно когда-то она тоже мечтала: одну неделю... Да, да... после войны. Комнатка у нас, по правде говоря, была плохонькая. Окна чуть выше тротуара. Темновато, сыро, и все такое. Ну, как у всех после войны. Она еще в цеху работала. Там ее толкнуло, и она упала на чугунную плитку, ушибла плечо и колено, и пришлось ей безвыходно... все в этой комнатке, все одной... вот она лежала и мечтала.
- А где я в это время была?
- Трудно сказать. Мы тебя ждали, так мечтали о тебе. А ты где-то задерживалась. Почти десять лет тебя ждали. Волокита какая-то, там тоже бюрократизм, наверное. Тогда мы даже не знали, как тебя назовем - Юлька или Юрка.
- Ах, так я, может, не к месту получилась? Кого вам лучше?
- Юлю, Юлю!.. И она еще мечтала, чтоб у нас было светлое окошко. Распахнуто настежь, ветерок шевелит легкую занавеску, а на столе, на белой скатерти, - баночка айвового варенья просвечивает на солнце. И кругом тишина и покой. Муха жужжит, и больше ничего не слышно... да, и белый хлеб свежий, толстыми ломтями нарезан, лежит на столе, и никто нам не завидует, у всех людей вокруг - тоже белый хлеб и варенье. Сколько хочешь... И мы сидим друг против друга и знаем, что и завтра так сможем сидеть, и так целую еще неделю... "Целая неделя, - говорила она, - ведь это целая жизнь! Только бы дожить до этого!.."
Отрывистый, не злой, но как бы серьезно предупреждающий лай донесся из прихожей, куда стремительно умчался, точно подброшенный пружиной с пола, Прыжок.
- Я еще руку до звонка не дотянул, а он уже слышит, чертенок! - одобрительно приговаривал Лезвин, входя.
Песик обнюхал его очень внимательно, не из недоверия: Лезвин был старый знакомый, - а просто чтоб разузнать, где тот был и с кем встречался.
- Вот альбомчик принес, не знаю, интересный ли. Не испанский. Какого-то старого немца. Рисунков много.
Нагнувшись над столом, они развернули и бегло перелистали альбом.