Что после того происходило, трудно с точностью судить. С Жилем что-то "сделалось" или, вернее, "сделали". Когда он 15 октября вновь появился перед судом, это был совсем не тот надменный барон, который так заносчиво форсил в заседании, происходившем всего лишь неделю перед тем. Надо полагать, его поставили на очную ставку со служителями, и когда он услыхал, какие признания у них вынудили, он понял, что его дело стало совсем пропащее и что о спасении ему нечего и думать. Оставалось предаться благочестивым размышлениям насчет дальнейшей участи своей грешной души на том свете, куда пред ним открывалась широкая и совершенно неизбежная дорога. Он кротко покорился суду, против которого так пылко протестовал, преклонил колено перед епископом и инквизитором, даже стонал и рыдал, принося искреннее раскаяние в своей прежней заносчивости и умоляя, чтобы с него сняли отлучение. Juramentum de calumnia тут же было им передано прокурору. В своих злодействах вообще и уголовных в частности он тут же принес повинную. Но когда его пригласили давать объяснения по отдельным пунктам обвинительного акта, он тотчас формально отрекся от сношений с дьяволом, от служения ему. Он, по его словам, занимался лишь алхимиею (о ней, кстати сказать, в обвинительном акте вовсе не упоминалось). "Но пусть, - говорит он, - меня сожгут живым, если кто-нибудь докажет, что я призывал дьявола или заключил с ним договор, или приносил ему жертвы".
Начался допрос свидетелей, из которых двое служителей Жиля, Андриэ и Пуату, взвели на него целую груду ужасов. Но по тону их изветов, как они занесены в протоколы суда, можно, по словам Лие, заключить, что либо сами свидетели, либо записи их показаний были тщательно "обработаны"; притом допрос их производился особо, не в заседании и не в присутствии обвиняемого. Особенно ценны были показания Прелати, который дал удивительно обстоятельную и пространную картину магии и некромантии, которым при его участии предавался Жиль Рэ. Но тут опять всплывает удивительное обстоятельство. Этот Прелати, явный некромант, человек, обладавший прирученным чертом, вышел сух из воды. Его выпустили на свободу живым и здоровым, равно как и зловещую Меффрэ, поставщицу живого товара. Очевидно, судьи праведные были им слишком признательны за их показания и считали неблагородным карать столь полезных свидетелей.
Когда Жилю, по его просьбе, прочитали все показания свидетелей, он ничего против них не возразил. Он вообще день за днем, видимо, падал духом и прямо готовился к смерти. Казалось бы, суд мог вполне удовлетвориться тем, чего добился от подсудимого, потому что для постановления приговора уж решительно нечего было больше и требовать. Но тут выступила на сцену жестокая и бесчеловечная характеристическая черта тогдашних духовных судилищ, в особенности инквизиционных. Эти судилища были не только проникнуты стремлением к сыску истины, но и как бы каким-то ненасытным и вместе с тем подозрительным любопытством. Им все казалось, что преступник не все открыл, все еще что-то скрывает. Поэтому они и стремились добиться от него полного и торжественного покаяния и отречения. Так было и в деле Жиля. Прокурор подал мысль, что, мол, желательно в "интересах истины" добиться от подсудимого полного признания, а с этою целью необходимо подвергнуть его пытке. Но Жиль уже так упал духом, что изъявил полную готовность на всякое покаяние и без пытки. Он признал все, что на него взводили. Но и этого показалось мало. К несчастному человеку пристали, чтобы он объяснил мотивы своих злодейств, например, истребления детей, и когда он сказал, что к этим ужасам его побуждали его разнузданные и извращенные страсти, судьи почти огорчились такою "отговоркою" и настаивали, что Жиль что-то скрывает. Бог весть, что им еще чудилось и чего они хотели! Но тут уже и сам измотавшийся и изнывший от душевных терзаний Жиль раздражился и крикнул своим истязателям, что, дескать, вам еще от меня надо: "Разве я не взвел на себя таких преступлений, которых хватило бы, чтобы осудить на смерть две тысячи человек!"
В своем постепенном принижении гордый барон дошел, наконец, до того, что потребовал, чтобы его исповедь была прочитана всенародно. Он рыдал и стонал перед народом, просил прощения у родителей загубленных им детей, молил примирить его с церковью, просил своих судей молиться за него. И надо полагать, что эта картина раскаяния великого грешника произвела глубокое впечатление, потому что после его казни немедленно была устроена торжественнейшая процессия. Духовенство и целая толпа народа, только что перед тем его проклинавшая, с молитвенным пением шла по улицам, моля небо за упокой его души.
Жиль был приговорен к повешению и сожжению трупа. С ним осудили только двух его верных служителей, быть может, тех, которые туже всех других давали показания против своего барина. Прелати и другие слуги, как мы уже сказали, были отпущены.
Чарльз Лие, оговариваясь, что он не знаток по части народных преданий, все же крепко удивляется, каким путем этот Жиль Рэ превратился в "Синюю Бороду" народных сказаний. Начать с того, что у Жиля была чудесная русая борода, которою он очень гордился. Затем, у него было не семь жен, как у Синей Бороды, а всего лишь одна, Екатерина Туар, с которой он жил хорошо. Между тем в одной бретонской балладе имена Синей Бороды и Жиля Рэ так чередуются в куплетах, что оба лица, очевидно, считались за одно.