НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Триста-четыреста лет тому назад солнечные закаты над Костромой были столь же красивы, что и теперь. Громоздились то нежно-палевые, то багряные с позолотой облака над светлыми водами, синела по-вечернему холмистая даль Заволжья, и чайки, вечно стремительные и вечно голодные, все с тем же плачем кружили у берегов.
Да не те были чайки, что ныне, и Кострома была не та.
В урочный час медлительно смыкались решетки главных ворот кремля, медлительно подымались на обомшелые стены стрельцы в желтых кафтанах.
- Гляди-и, - осторожно и гулко неслось над затихающим городом. - Ге-ге-е-ей, Оверко-о…
- Ге-гей, Меленти-ий, - катилось дальше. - По-гля-я-дывай!
А над башнями стен, трухлявых, не обновлявшихся почти полвека, разлегся по волжским холмам посад. Крыши тесовые, подрисованные кудрявым мохом, крыши соломенные, даже берестяные кое-где. Ни кирпичных громад, ни труб заводских, ни даже обыкновеннейших линий проводов, что так обязательны в наши дни. Двойной цепочкой, словно бусы девичьи, опоясали улочки зеленую Кадкину гору. К Нижней Дебре сбегают с горушки дома, толпятся в веселом беспорядке возле торжища и гостиного двора.
Далеко видно с башен! Вон кучка строений Полянской слободы. За нею, как стайка цыплят, худосочная слободка Пищальная. Вон к ельникам, за черту посада ушла соломенная Гашеевка. А за Сулой-рекой, напротив древнего Ипатия, живут мастера-кирпичники. Есть в городе мыловары, есть красильное дело, рыбный монастырский промысел. Кузнецы есть, оружейники… Полторы тысячи домов и домишек, чаще всего подслеповатых, сляпанных кое-как, сторожат с высоких башен дозорные.
- Гляди-и…
- Ге-ге-гей, Богданко-о!..
- Гей да гей - работенка не пыльная, - ворчали с телег домнинские обозники, покидая вечерний город. - Пригрелись, коты гладкие. Вам бы дерева ронять!
- А то бы на молотильщину к нам. По молотилу каждому в лапы.
- Эх-хе-е, робяты, и шибко же тут домо-ов! Сколько же, получается, рук бездельных?
- Не все, чать, бездельные…
В Посадский лес въехали за Гашеевкой при светло-лимонной заре. Вверху полыхал закат, а внизу, под елками, уже вовсе темно: только и езда, что мужику-порожняку. Но хоть и порожними, хоть и к ночи дело, а в гору и на грязях старались идти пешмя, сберегая лошаденок. С угоров спускаясь, присаживались ненадолго, а там опять и опять шли под ущербной, неяркой луной. Чтобы не дремалось, коротали ночь разговорами.
На тридцать второй версте кормили притомившихся лошадей - на лужке возле дороги. Едва разожгли костер, как с проезда, будто из тьмы вынырнув, появился незнакомец:
- Налегке никто не обгонял? В тарантасе?
- Не слышно, паря. Тарантасным ночью кому ездить?
- Бывает, и ездят… Прощевайте пока.
- А чей будешь-то, сокол?
- Гы-гы-ы, - ответила смехом тьма. Незнакомец пропал так же загадочно, как и появился, посеяв опасливые догадки.
- Нюхач, - повел бровями Ося Босой, повозничий из Нестерова. - Сват ночной: свататься приходил. Не поняли? А ты еще: "Чей, сокол?"
- Вот напасть!
- Коль от него сват - никакая нам не напасть. И дрожать тебе, получается, нечего, - усмехнулся Донат Грачев из Молвитина.
- Пошто так?
- А то, что Якун Рыжий Ус тебе и нам - как родня, - продолжал Донат полушепотом. - Были мы с шабром намедни в Кузьмищах, колеса приторговывали. Так диво ж у них затеялось!
- Ус приходил?
- Середь дня, ей-ей!.. Заявился, брат, тихим шажком, и прутиком этак - щелк-щелк. Свернул к избам: "Здорово, кузьмищевски!" А там - косы-горбуши ладят на сенокос. "Добрее клеплите, боярски шеи скоро почнем косить". Да горсть серебра - швырк мужикам: "На это, слышь, прикупите к тем косам еще пики да топоры…" Обходи-ительный человек.
Жидковатое пламя ночного костерка то вздрагивало дремотно, то меркло, угасая; неровные отсветы бродили по бородатым лицам повозных. Влажной свежестью, острым настоем росы тянуло с лужка. Пичужка в кустах дзенькала, словно сквозь сон.
- И стража, считай, тьфу перед ним. Заковали раз на торгу в цепь железную, в тюрьму ведут. А Ус веточкой вот так же: мах-мах. И цепь пополам, и стражники лбом оземь… Что ему стражи-власти? Утер нос!
- А то еще было в Деревеньках, где наш староста Иван живет, - отозвался Босой, пихнув дымившую в стороне головешку. - Прямо со смеху падай, язви тя корень! Под воскресенье, что ли, Сусанина девка Антонидка в баню ходила. Да приошиблась, вишь, памятью: поясок новый, гыт, и оставь. Вскорости туда вертается - под вечер оно было, - а на тропе Акинф: "П-почему все девки горох молотят - тебя нет?.." И - раз! - поясок Антонидкин себе сграбастал. "Приди, гыт, в усадьбу, там возверну…"
- Ишь ты!
- И только бы дальше идти псу Акинфу - хвать, стой-погоди. От самого Рыжего Уса человек объявился - защитник верный, Кречетом звать. Сейчас, гыт, тебя пояском Антонидкиным душить, Змей Горыныч, аль обождать маленько?" И - этак за хряк его, за хряк! "Нет, гыт, не стану я руки свои чистые пачкать, а дам тебе отлог ровно на две недельки. Не вздумай только кровь людскую пролить…"
- А слушь-ка, пролил, аспид хищный.
- В Коршуновском-то? Беда и страсть! Всех - под кнут. И деток не пощадил.
- Да прошло ли две-то недельки?
- Погляди-им, паря…
Цветет-колышется костерок при дороге, цветет мужичья беседа. Чутко и свежо в предрассветной тиши; зари пока еще нет, но в серой полутьме над грядою осин уже набухает алым и нежно-палевым чуть высветлившаяся бороздка облака. К сборам, к сборам, обозные! Лошадушки подкрепились, пора запрягать, пора подымать и прикорнувшего на рогожах бродячего мальчишку Башкана. (Не остался ведь нищеброд в шумной толчее Костромы!)
Прямо сказать - не везет бездомному. Надо же случиться всему в эти дни: распроклятый дьяк в лесном овраге, допросы в деревнях, плети, пытки… А приказчиковы розыски не с руки Башкану: Башкан и сам только-только начал свой розыск в домнинских местах. Ох, найдет ли? Как и кого спросить? Столько ждал ясного света, дни за днями высчитывал, когда батю встретит. Но хитры ловушки кругом, столько всяких ловушек! Спасибо еще старосте, что не схватил в Нестерове, что подсказал даже укрыться с Вантейшей. Но, проводив дружка, наобещав разыскать его потом в Костроме, Башкан должен был вернуться на след. В Домнино звало сердце, в Домнино! Туда, где его ждут, где заботы, тревога и неизвестность…
УТРЕННИЙ ЧАС В КОСТРОМЕ
И Репе худо спалось той ночью.
Когда он, нежданный, возвратился под вечер в Кострому, батька спьяну выдрал его ремнем, а мачеха вытолкала за дверь: иди-ка, иди, откуда явился!.. Мачеха не любила мальчонку, а с тех пор, как стал запивать Лабутя, слабовольный Вантейшин отец, в доме и вовсе не стало житья. Побои, нужда, ссоры-дрязги семейные; только и спасения, что к бабке в Нестерове когда скроешься. Но плоха уж бабулька Секлетея, скрючена давней хворью, ей, старой, самой до себя. Примерялся было Вантейша нынче в пастушню за Солоницу-реку, да помещик там замыслил впятить его в записные холопы. Насилу выкрутился!.. К купцу ли, к монастырским ли в ремесло - везде кабала и кабала: словно мышеловки расставлены. А в неволе как жить? "Легче уж в могилу… рядком с мамкой", - горестно думал Репа.
Он крутился на кутнике (спал-то в баньке, на огородах) и сквозь дрему явственно услышал:
- Как ж-жить?.. Эх, шабала!
В распахнутую дверь било через крыши посада утреннее солнце. На пороге бани, охватив ладонью взлохмаченную голову, сидел батька и пел-мычал:
Д-доставался са-рафан
Воеводе на кафтан;
Ш-шабала ты шабала,
Довела ты - догола…
- Эх, провалиться бы в тар-тарары!
"Не успел много натрескаться, - поднял Вантейша голову. - Драться не станет, не страшно". И верно: Лабутя был пока в том восторженно-блаженном, отлично известном Репе самоунижении, когда хмель еще не начинал брать верх. Батька в этот певучий час мог быть даже добрым - если не раздразнишь, конечно.
- Хор-рош свин? - жарко раскаивался Лабутя. - Плюнь, сынок, на р-родного отца!
Доставался с-сарафан
Добрым коням на попоны,
Д-да попам на балахоны…
- Слезай, Ваньтя… под-тягивай…
Вскоре оба сидели у бани в обнимку. Батька, вдруг протрезвев, жалел Вантейшу, вспоминал его мать.
- Федос Миролюб забежать велел, кузнец-шурин, - припомнил он и всхлипнул. - В память мамки, говорит, покойницы… Приму, говорит, Ваньтю в науку к себе… Не хошь ли, сын?
- Хочу.
- Вот ладно, роденыш. В кузню, к Федосу, - вот нам куда! Мастер он - свой: дядя тебе. Соберемся?
- Пойдем сейчас? - тихо предложил Репа.
К Полянской, где жил Федос Миролюб, шли отец и сын сквозь посадский капустник, сырой от росы, потом глинистым оврагом свернули к торжищу. Курились дымки над крышами слободы. Дорога то вихляла меж тыном и криво расставленными избами, то сваливалась в овраг, усыпанный гниющим хламом. Разноголосо гудело, ржало, орало впереди - так издали слышен был торг. Дощатые лавки-будочки, рогожные балаганы, столы, врытые в землю, опоясывали рядами просторную площадь, казавшуюся тесной, сбивались воробьиными стаями к центру и вновь разбегались, кружа в веселом базарном хороводе. Там вертлявый горшечник продавал свои глиняные звонкие изделия, тут навалом лежали на рогожах белые решета и горы корзин, здесь краснощекие слобожанки бойко предлагали малину, смородину и свежие, только что из лесу грибы. Было шумно, сутолочно - обычный торг в утренний час.
- А ну - рыба жарена есть, кому - жарена!
- Бери квасок, шибает в носок: пей - вспоминай.
- Ме-еду кому желательно…