ШУМИ, КОСТРОМА!
Никогда и не снилось Башкану, что Кострома зимой такая красивая!
Он стоял с Ванькой Репой и угольщиком Костыгой на крутизне правого берега, над городищенским волжским спуском. Ниже их, с подножия крутояра вздымались могучие стволы берез; сквозь кружево переплетенных ветвей вставал на той стороне кремль-батюшка, древний, многобашенный: словно ладонью сказочного богатыря вознятый ввысь, над посадом. Был он темен и мрачноват в сиреневой дымке рассвета, но молодил его и нежный отблеск не отгоревшей еще зари, и бесчисленные бугорки по-над кровлями - дивные шапочки пушистого снега на башнях и перекрытиях. Снег выбелил за ночь купола церквушек и звонниц, обновил навесы казенных амбаров у берега, подвеселил посадские лачуги, такие крошечные издали, тянувшиеся к кремлю, как белоголовые цыплята к матери-квочке.
Настоящая зима еще только-только примерялась хозяйничать, лед стал на Волге всего неделю тому назад. И хотя утренники первозимья были всю эту неделю цепкими, налитыми обжигающей стужей, переправа по льду требовала искусства и риска. Двигаться на ура, без должной сноровки было пока и вовсе нельзя: лед зловеще потрескивал, местами даже качался. Вот почему над спуском с утра скопились подводы и кучки людей.
- Паси-ись, передние, - слышалось у возов.
- Поводок, поводок ладнее держи-и…
- С бо-огом…
Шубейки, стянутые кушаками. Лохматые шапки. Говор.
Башкан и Вантейша, греясь, притоптывали лаптями. Оба явно взрослели: небрежная мальчишья независимость, бойкая речь, шершавые ладони, изъеденные копотью, - совсем же заправские слобожане-подмастерья! Ванька Репа служил по-прежнему горновым-подручным у кузнеца Федоса, Костьку хлопотами Сусанина пристроили к заволжскому угольщику Миколе Костыгину, а проще сказать - Костыге. Могучий этот детина-бородач валил дерева невдалеке, под Чижовой горой.
- Береги-ись!..
Сверху, от Городищ, молодецки скакали верховые: четверо нерехтских оружных дворян с холопами. "Глянь, ратных в Кострому гонят. Шеломы-то, пи-ики!" - толкал Ванька Башкана, приплясывая. "Глянь - подмога Димитрию-царю". - "А можа, против него, почем знать?" - "Тш-шш, услышат…" Мужики сняли шапки, поклонились. Один из оружных, видимо хозяин передних возов (помещик вроде Космынина), сказал что-то вполголоса деду-вознице.
- А знаем, все знаем, барин, - мотнул тот сивой бородой. Привычные мы, желатель ты наш…
- То-то, помни!.. Придержи, мужички, дорогу дай.
Только отъехали ратные - вдруг оклик сзади. Жесткий, внезапный, он словно подхлестнул обозников:
- Что везете?
- Хлеб воровской на торг?
- Раскрыть все воза!
Обыск!.. Возницы зашевелились, загудели встревоженным ульем. За крестьянами почти каждого из волостных дворянишек воевода числил огромнейшие недоимки - не сулила добра эта встреча с городскими ищейками! Зерно всю осень текло и текло "войску Димитриеву"; десятка два панов-тушинцев уже бряцали саблями в Костроме, начальственно сколачивая хлебные обозы; со дня на день ожидались драгуны Лисовского и, может быть, самого Яна Сапеги… Как не стараться тут воеводе Мосальскому, любимой собачке самозванца, свояку Филарета Романова?
Раньше-то стража досматривала подводы обычно у застав, на посаде: там и объехать ловушку нетрудно, там ее ждешь, готовишься. А здесь как поступить? "Беги-ка на лед, рябенький, - подманил Ваньку Репу дед-повозничий. - Барин-то во-он оглянулся… стража, мол, так и так. Неуж пропадать?"
И Репа дал ходу.
Стражники налетели разом, как стая коршунов. Окружили обоз, рассекли бердышами веревки крайнего воза с дровами.
- Что раззявил хайло? - гаркнули на оторопевшего возчика. - Сваливай наземь, тюха!
- Муку где спрятал? Где зерно? - подступали к каждому, щупая укладь.
На дубовых дровнях Костыги высились громадные, под стать самому хозяину, грохотья с углем. Воеводский стражник, наглый, вихлявый, подсунулся сбоку:
- Высыпай, черт лесной!
- Полег-ше, - отодвинул его рукой угольщик.
- Что-о?! - Вихлявый рассвирепел, толкнул бородача дубовым концом бердыша. Микола нехотя, будто играючи, схватил конец ладонью, дернул слегка на себя. Стражник полетел носом вниз.
- Упреждал ведь: по-легче, - вздохнул бородач. Сломал о колено бердыш, как бы сожалея, кинул обломки вниз - как раз над обрывом стоял он с Костькой Башканом. Взбешенный стражник визжал-барахтался на снегу, лапоть угольщика крепко давил его:
- Осту-дись!
Мужики сгрудились молча, но ввязываться пока не решались. Стражники - их было еще человек семь - бежали к Миколину возу. "Главарь он… сму-ута! Вяжи, Киндя, воеводе сдадим".
Мгновение - и сразу двое повисли на Миколиных плечах. Киндяй - кряжистый, развалистый - неторопливо разматывал крепкую веревку.
И это была та последняя искра, от которой вспыхивают костры.
- Э-эх-ва-а! - развернулся бородач, будто просыпаясь. Огромный, лохматый, в черной угольной пыли, он так шевельнул плечом, что двое нападавших тут же свалились ему под ноги. Третьего - Киндю с веревкой - Микола спихнул под обрыв, к березам.
- Ну? - глянул вокруг. - У кого еще башка крепкая?
Минута была критической. Костька потихоньку нащупывал под грохотьями железный прут, когда над угольщиком хищно сверкнули два бердыша. "Не баловать! - сурово сдвинулись к дровням Костыги обозные. - Поиграли, будя!" Лица у всех недобрые, чутко-настороженные. Это осадило стражников: к отпору они не привыкли.
- Держи-ись… наши-и, - донеслось вдруг приглушенно с берега. "Ванька Репа шумит, - понял Костька, обрадовавшись. - Его голос!"
- Доба-авь, мужики, жа-ару-у…
Бердыши дрогнули растерянно, опустились; на помощь обозу скакали от закраины Волги ополченцы-дворяне:
- Что тут затеялось?
- Зачем - стража? Бердыши?
Надо сказать, что воеводские облавы были и помещикам поперек горла: в осенних обозах, особенно волостных, мелкодворянских, действительно припрятывалась всегда в те всполошные дни ржица для торга. Сами же Тофановы, Космынины, Лешуковы и снаряжали своих крепостных… Как проживешь иначе? И крестьянина, и владельца разоряли подчас начисто поборы царя и воеводы. Вечные недоимки, трудный год, ополчение, служба - всюду деньги и деньги… А где их взять, кроме торга?
Впервые мужик и помещик действовали заодно. Стража отступила, обыск под Городищем не состоялся.
А в Костроме это утро начиналось куда тревожнее.
Кузнец Федос Миролюб, поджидая угольщиков с Чижовой горы, вышел пораньше к торжищу. Пухлявый белый снежок, морозец, дымки над крышами посада - как же располагает к душевному покою зазимок!
Но покоя в городе не было. Издали доносился какой-то гам; у деревянной церковки Никола-на-Овражках встретился кузнецу радостно-взвинченный Лабутя, Ванькин отец:
- Что деется кругом, что деется!.. Куда ты, Федос?
- А-а, сродник, здорово.
- Воеводских мнут… бежим-ка, бежим. Слышишь, котел кипит?
Свернули на торг, прибавили шагу.
Как и за Волгой, заварили тут кашу воеводские люди. На торгу почти всю неделю не было хлеба. Скупщики отнюдь не спешили открывать мучные лабазы: стакнувшись с воеводой, они умело и тонко взвинчивали народ, создавали хлебную панику, чтобы пустить потом зерно и муку втридорога. Обыски и облавы, что ввел на всех заставах Мосальский, были купцам на руку.
Лабутя, спеша, сыпал словами, оглядывался на кузнеца, отставшего, прихрамывавшего сзади.
- Зерна, почитай, возов с десять они зацапали утром. Помнишь, мужик Донат ночевал у тебя с Мезенцом и Сусаниным? Вот Сусанин и отпустил вчера Доната на торг, с ним еще двое домнинских… Мужицкая рожь, слеза, распоследние крохи! И все, как ни есть все замела у них утром стража.
- Неужель не сыт воевода?!
- Обожди-и, шуряк: сегодня, видать, накормят… Господское ополчение качнулось на Дебре; там бариночки так себе, трень-брень, а тоже рвут-мечут. "Тушинские, слышь, самый воровской люд, и царик Дмитряшка - вор". Вот это - барино-очки! Праздник сегодня, аж печень кипит…
- Атаман Рыжий Ус, говорят, заявился?
- Истину говорят! И атаман Козел подоспел, и Чувиль с Волги. Это их молодцы заутреню начали…
Лабутя вдруг замолчал и, обернувшись влево, как-то подобрался весь, насторожился. Междворьем, белым и чистым от снеговея, летел без шапки тучный пан-усач в дорогом польском жупане, в красных нерусских шароварах. За ним, ломая частокол, матерясь, лихо выскочили трое посадских.
- Тушинский брю-ха-ан, - вопили они Лабуте издали. - Сомни борова-а…
Пан вильнул было в заулок; Лабутя, радостно гикнув, метнулся на перехват под ноги ляху: "Прися-ядь, вельможна-ай!" Свалка, возня. Пан выхватил сломанную саблю, Федос поспешил к Лабуте на выручку. В это время из-за угла, с горластого торжища навалилась вдруг темная орущая масса:
- А-а… ту-ут, антихрист!
- Стрелил в нас, Тимоху саблей поранил! Ге-гей, народ, улю-лю-ю…
- Нет ли в углах еще тушинца? Дьяков ищите, воеводских псо-ов!
- Бей супостатов Митьки Мосальского!