- Водосвя-ятие? - подскочил он к повозке, оскалившись. - Башки станете окроплять в Тушине?! Чьи башки-то, скажи им, отче?..
Он дерзко пихнул жердь под бочку и, лихо крякнув, повис на другом конце. Жердь не выдержала, обломилась; звероватый монах угрожающе двинулся к мужику.
И тогда произошло то несообразное, ошеломляюще-странное, что раскрывается в иных людях почти подсознательно и всегда мгновенно, оставаясь потом загадкой на всю жизнь. Иван Сусанин - обернулось же так! - стоял ближе других возчиков к Мезенцу, охмелевшему от приступа гнева; Ивану просто надо было притормозить его, приостудить как-нибудь пыл. Сколько раз в Домнине он так же вот вразумлял мужиков, спасал их от беды!
С этим и только с этим шагнул Сусанин к земляку-возчику. Но за стенами, на улицах плескалась-гудела человеческая волна, тревогой дышал посад, и что-то незримое хрустнуло вдруг в сердце смирного, в сущности, человека. Круто свернув к возу, дед Иван выпростал из-под ветоши дорожный топор, оглядел его с напряжением, будто лунатик, и… протянул Мезенцу!
Все оцепенели, монах вскрикнул, как заяц, и присел за повозку.
- В-ввиу-уу… в-ввых-хх! - дико взвыл возчик.
Вскинув топор над головою, он, пьянея от ненависти, ухнул во всю силу по широкому днищу бочки; "святая" вода с клекотом хлынула под колеса. Таким же яростным ударом обуха, гогоча и скалясь, Мезенец расшиб и вторую бочку.
Костромичи, нахлестывая лошадей, поскакали к дружинам Олексы Ошанина.
ВСЕМ ДНЯМ - ДЕНЬ!
"Тюнь-ша-а… Костюн-тюнишек мо-ой…" - Мать шараборит пальцами Костькины вихры, что-то сладкое ему нашептывая, за ухом чешет ласково-ласково. Костьке, хоть и не мал ему возраст, сильно по душе такая щекотка. Еще бы! Это же верный знак, что ждет его на столе горбуха пирога с черепенцей сметаны и что на загнетке, в печурке томится, должно быть, ячменная каша. "Какой нынесь праздник?" - силится он спросить. А маманя, начесывая за ухом все сильнее, чувствительнее, вдруг тоненько подвизгнула и… принялась тявкать!
- Ты, мамура, чего? - сразу открыл глаза Костька.
Никакой мамки. Рыже-пегий, с белой смеющейся мордулей Задорка молотит золотистым хвостом по изголовью и вовсю старается - работает длинным розовым язычищем. Хотя бы над Ванькой Репой старался: ишь, сопит Ванька, пузырь конопатый. Всю дерюгу себе заграбастал.
- Задорка… иди прочь!
А в сердце будто струна тонкая лопнула. Нет, не пригладит уж ему вихры маманька: на Пречистенском кладбище, под березкой она. И батяня с дедом Иваном уехали в Ростов, и на сеннике чужом, городском ой-ой, как студено-люто: в пазы, под крышу так ветром и опахивает? Ежась, притулился Башкан к жаркому Вантейше спиной; снизу, с насеста глянул на него строгим оком облезлый петух с единственным пером в хвосте.
- Чир-чир-чиры… цыба-цыба, - послышалось под сеновалом, на мостовиннике. "Дядя Федос вышел сам кур кормить и управляться. Это он и Задорку впустил", - подумал Костька.
Дремь окончательно сошла с глаз.
- Встанешь ли, дрыхлик? - лягнул он дружка пяткой. - В кузню пора: день белый.
Тот вскочил как-то привычно, будто и не спал вовсе.
- В кузню?…
- Ла-адно уж вам… кузня! - отозвался снизу Федос Миролюб (а он, оказывается, был чуток!). - Не проспали: воскресение - порожний день.
- А поковки? - спросил Репа. - Не будет поковок?
- Уголь весь вышел… Спускайтесь, ковачи по хлебным коркам. Скоро завтрак; вот Анна из церкви сейчас придет.
Спустились.
В избе духотища, смрад, хотя и настежь раскрыта дверь. В лохани киснут помои, на черной от копоти стене распялена шкура освежеванной овцы, испускавшая кислое стойкое зловоние. В оконце - отблеск сизого осеннего утра. Костька зачерпнул ковш ледяной воды и жадно, с пристоном выпил. Пока обувался на пороге, невольно вслушивался, как в сенцах поучает Вантейшу хромой Федос.
- К Пахомию сбегаешь, в Крестовоздвиженский, - слышалось в раскрытую дверь. - Игумен штыри к медным подсвечникам требовал - готовы, мол… Житный смотритель хотел заказать четыре шкворня к амбарам. И к Степану Жабину не забудь! Да гляди там, себя в Кремле шибко не выказывай. Не лезь всем на глаза.
- Ну уж… Аль в первый раз?
- В первый не в первый, а ухо слободской мастер должен держать торчком. Этим питаемся.
- До завтрака слетать?
- Чего уж! С обедни Анна скоро придет, говорю.
Но Вантейша, быстренько обувшись, предложил Костьке:
- Айда-ка сейчас! По городу пробежим. Узнаем, нет ли для нас в кремле кузла.
- Чего?
- Ну - подрядов на кузнечное, как ты не понимаешь?.. Задорку я под крыльцом привязал.
Минутой спустя дружки ринулись к калитке.
- Без завтрака-то, помощнички! Вантя, Костейко! - закричал из сеней коваль.
- А мы жив-ва-аа…
Башкан и Вантейша порскнули, как белоногие зайцы, задворками Полянской слободы; собачонок жалобно скулил и рвался из-под крыльца.
…А теперь и нам, друг-читатель, положено бы мчаться вослед ребятне: смотрите-ка, лаптишки Башкана и Репы где уж высверкивают! Но мне, право, не хочется что-то скакать, спешить, торопиться. Мне преотлично знакома нынешняя Полянская улица в Костроме, я знаю в том районе все каменные фасады школ-десятилеток, строения хлебозавода, городской бани, новые дома и застройки видятся мне, прочерчивающие небо серебристые ласточки-реактивки, и горделивые трубы семидесятиметровой высоты, и ажурная - до облаков! - мачта телевизионной станции… Ну как же, поймите, смогу я спокойно проскользнуть мимо Полянской слободки 1609 года! Какою она была?
Да и вы, пожалуй, не безразличны, читатель, - давайте уж вместе и подзадержимся. Ну а мальчишки… Что ж, мальчишки не затеряются, успеем всегда их настигнуть.
Первое впечатление от слободы - ее необычность. Проулок то неоправданно широк (пожар недавно гулял, видимо), то вихляет капризным зигзагом; избы под волглым, низко нависшим небом понапиханы где попало и как попало; ни в каком нынешнем поселке, разумеется, не встретишь таких проулков. Вот эта присадистая лачуга, что крыша седловиной, извернулась почему-то углом-"глаголем", зато следующая, островерхая, стоит вообще боком к нам, к дороге. Оконишки там и тут слепые, будто глазницы черепа, крылечки причудливы, на толстых столбах-лапах; вместо забора торчковый тын-частокол с черными разливами луж внизу.
И - запах гари, дыма, гнилых отбросов.
И - гул окрест: непрерывно-тягучий, стелющийся над слободой гул множества колоколов, то блямкающих с веселым резвым подзвоном, то басовито-степенных, то надрывных, как сиплый кашель астматика. Надо полагать, что в тридцати семи церквах и соборах Костромы только-только заканчивалась обедня. Вот невдалеке, цепляясь за частокол, смешно размахивая болтающимися до колен рукавами, одолевают великие грязи богомольцы-слобожане. Вон застряла на перекрестке подвода: ершистый мужичонка, истошно кляня дорогу, утопая в черной липучей хляби, наяривает коня плетью. А ближе, за тыном, сохнет стираное белье на длинных шестах. Под шестами хлопочут пестрые куры, а сверху, с трухлявой крыши, поглядывает на них черный лохматый козлище, нивесть как туда забравшийся.
Но мы все идем, мы идем по кривым скользким жердочкам, по досочкам, накиданным на хлябях вкривь и вкось. Полянская слободка совсем, оказывается, невелика: она кончилась внезапно, срезанная болотцем с кущами блеклой осоки в стоячей воде. Впереди нас - широкая зловещая мочажина и мелкий ивняк по извилкам реки Сулы, к рыжеватым складкам ее берега сползлись от задворок чернухи-баньки, огороды, редкие копны сена. Идти здесь, не зная обходов, не наловчившись, все труднее и труднее, но вон за сульским протоком, за капустниками, встают кучки новых слободок. А там уж и большой посад, там - подторжье, земляной вал кремля… В Костроме, в Ярославле, в Галиче, Ростове - где, в каком городе той поры не повторялись русские эти виды?
Колокольный перезвон все еще будоражил воздух, когда Башкан и Репа достигли Спасских ворот за торжищем. Сердце города, кремль!.. Костька, только вчера приехавший, впервые видел такое диво. За широченным рвом, по лбищу крутой насыпи шли вправо и влево темные, с густой прозеленью, могучие стены, над ними громоздились в небо ребрастые сизые конуса башен. Спасская - это, надо полагать, главнее всех; под нею широким зевом разверзлись ворота с диковинной решеткой, с древней строгой иконой над самым въездом. Задрав голову, Костька зачарованно глазел на вырезы бойниц в башне, как вдруг над самым его ухом раздалось:
- Г-гей, ворона, шапка слетит! - И тут же спину жигануло сквозь кафтан плеткой. - П-получай, кривоповязанный!
Башкан резко обернулся, и шапка с него действительно слетела. С горласто-шумной площади прогарцевали на вороных гладких лошадках двое подростков лет по четырнадцати-пятнадцати. Задний, толстобрылый, придержал повод и окликнул насмешливо:
- Мужик, кажи язык: не ты ли теленка съел?
Но передний, видимо, спешил: "Догоня-яй, Первутка!" Подхлестнув коньков, оба ускакали проулком вниз, к Волге.
Конечно, плеть Костьку всего лишь погладила: сермяжный кафтанишко смягчил удар. Но задела обида.
- Кто это? - спросил он Вантейшу.
- Дразним его - Первыш-Подотри-Сопли. Кремлевского швеца этот гад. Василку воеводина гулять провожает.
- Попадется еще - за ногу сдерну.