Поймет ли его брат, родная кровь? Сказать ли брату про все, не таясь, что уготовано Василию Шуйскому? Расправами тешась, вперед не зрит царь, вот как и брат Иван: в том и беда, и недуг Москвы боярской. Через жадность безмерную вконец истощили черных людишек: корень питающий топчут и роют, аки свиньи, в дуровстве непомерном. А на корню - стеблю расти, цветам расцветать. Не в подлой ли черни, не в мужиках ли остервелых, коим Шуйский головы рубит, надо ныне разгадку искать? Боярство - не та опора: боярин и сам не прочь приладить свой зад к царскому трону. Труха это, не сила. Гнилой мох. Силу же настоящую, силу внутреннюю, неодолимую, ты проворонил, царь Василий, шубы свои считая. И вот сидишь ты, неудалый "шубник", в Кремле, что в берлоге медведь, и мужики с вилами тебя обложили - подпекают со всех сторон… Так не с тобою ли, толстая борода, ладить мне путь укажешь?! Аль, может, как и допрежь было, стать еще раз дудою во стане шептунов-заговорщиков? Чтобы в мыльную петлю голову сунуть для чьих-то барышей-выгод? "Нет, иную стезю указал мне ныне всевышний: путь верный, хоть и извилист вельми, вижу отсюда, из Ростова. Не с боярским стадом. И не с тобою, царь-недоумок".
Филарет отхлебнул сладкого соку из чаши.
- Раба из Домнина пошто не привез? - спросил брата.
- Здесь он, Акишка мой, на подворье. Причуден токмо языком: с перепугу, должно… Позвать?
- Сиди. Любо с тобой.
Что частицу отчего дома, его дыхание, запахи привез из Москвы Иван - сие любо. Отрадно, что живы-здоровы милые чада Мишенька и Татьяница-дочь, что поклоны шлет свет-супруга Ксения Ивановна, белая лапушка, что други ближние и дальние не забыли. Но чего-то недосказывает гостек дорогой: ишь, мнется, вертун. Только ли для вотчинных дел он, недужный, с порчеными ногами, покинул столицу в недоброе время? Кто поверит?
- Страх смертный на дорогах, все пути держит Лжедимитрий Второй. Где тропками вез меня дворянинишка Леонтий Полозов, где межником-обходом - растрясло-о… - Боярин беспокойно ерзнул по ковровой скамье, метнулось желтым язычком пламя свечи. - Гуляет слух, Федя, что новый-де самозванец - поп-расстрига безвестный? Как сие?.. Неужь Москву подомнет, сатана?
Священнейший молча водил перстами по сафьяновой, с бирюзой по углам, задвижке ларца. Раздвинул машинально: клетчатое поле внутри, по клеткам - затейные фигуры воинов из точеной кости. Строй белого шаха, строй черного. Две рати сигнала ждут. Равные.
- Кабы в Москве тако, - кивнул Иван на игру и скрестил пальцы на круглом животе. - У нас в Москве, Федя, белый-то шах без рати кукует. Куда хошь гляди - добра не жди… Не уносить ли ноги от шаха-маха?
- Не уносить ли?..
Шевельнулись густые, вразлет брови, дрогнули складки шелковой рясы. Будто очнулся владыка. Будто его царапнуло.
- С тем и приехал? - глянул на Ивана в упор, настороженно. Подавшись вперед, он теперь напоминал чем-то крупного ястреба, стряхнувшего дремь. - Москва подослала прощупывать меня, говори правду? Мишка Салтыков? Бояре Сицкие с Троекуровым?
- Ххе-хе, свет-братец… Провидец ты, хе-хе, - завихлял боярин игривым смешком. Затем посерьезнел: - А ты обнадежь, молитвенник мудрый, обнадежь, как дальше-то жить? Одиннадцать братьев-сестер было у нас - где братовья-сестры? Сколько нас, Никитичей, вживе осталось? Тут и правдишка вся, родной мой. Тут она, Федор-братуня.
Ни тени на бесстрастном лице владыки. Смолчал. Приподнялся лишь, туфлею шаркнув, захлопнул сквозившее стрельчатое оконце в сад. Медлительно-величавый, с каштаново-светлой волной гривы на тучнеющих плечах, стал он перед Иваном. Похожий и непохожий на него, рыжего.
- Не боярам - тебе, брате любый, хочу открыть вещий сон. Внемли: с тобою нам настежь надо. Не спал единожды, богу молясь, - бессонье-то знаешь мое. А над утром, к заре светлой, тако попритчилось… - Он приглушил сипловатый голос, и тихие словеса его, шелестя подобно листве, были так под стать полумраку и лампадному благолепию покоев. Превеликий пожар снился недавно митрополиту. Метались в страхе люди и гибли во пламени, трещало вокруг, и набаты гудели. А он, Филарет, усаженный в боярский возок, летел сквозь огнь и чад на коне матером. И больше всего томило его - уцелел бы золоченый возок, не порушился бы. Тут матерый конь рухнул замертво, на место его стал иной, младой и вертлявый. Но и этот конек шею сломил вскоре, и уже третий скакун, черный, дерзновенный зело, мчит возок сквозь жаркие вихри. Тяжко сидеть в возке, трещит он и шаток стал. А вылазу нет: заслонил весь передок мужичище-верзила в лаптях драных, вонью напитанных… Како решати? Уже пропасть смрадна видится сквозь пламень и гарь, а конь скачет-летит к пропасти, в огнь всепожирающий, и мужичина - зверь яростный - свистит-регочет, вожжами крутя…
Филарет оседлал бархатный круглый стулец, откинув рясу, жадно глотнул питья из голубой скляницы. Нервно дрожали его волосатые ноздри.
- И тут голос мне слышен, еже сверху, с небес внушающе, - продолжал он шелестеть: - "Не верь бо коню, аще безумен есьм. И золотой возок - не остров спасения. Зришь лапоть перед очами? В нем же и мудрость вся: где мужик - тамо и сила, и жизни сок…"
Гость усердно моргал, силясь понять. Одолел-таки.
- Це-це, - защелкал он языком. - Конь матерый - Борька Годунов. Так?.. И младого, что шею скоро сломил, - разумею. А с третьим как, с черным-та?.. - Боярин поскреб ногтем рыжую шерсть подбородка. - Царь Василий тянет московский возок ныне - то ясно. А сбоку-припеку? Ить - с Тушина-села самозванец Москве грозит!.. Двое, выходит, - а?
- Не понял, господь с тобой, - кротко вздохнул Филарет. - Давай, коли тако мы… Зри сюда.
Придвинув "шахи" к кромке стола, он щепотью поднял фигуру коня с клетчатого поля.
- Боковые лошадки сии лягают шаха сбоку, - сказал загадочно. Двинув точеного конька изгибом, буквицей "глаголь", он ловко спихнул с центральной клетки царственного вида фигуру. Пояснил: - Тако сгубила Бориса белая лошадь: кривопутьем шла. Зришь?.. А эта, черненькая, лягнет сюда с божьей помощью тако…
- Его?! - задрожал боярин, привстав. Он понял все. - Царя… Василия?!
- Без воли всевышнего ни един волос не падет с главы человеческой, - строго изрек владыка, возведя очи к лампадам в углу. И - шепотом: - Тут узелок делу, брате-свет. Наша тут горка.
- И… скоро это? - спросил Иван с острым, тревожным интересом. - Ужель нам с тобою… на той лошадице черной? На мужике, нами взнузданном…
Филарет оборвал:
- Мирские дела мне саном возбраняемы, тс-ссс. - Он прислушался к тишине покоев, глянул хищно и зорко в темень заоконную. - Не по мосточку - по же-ердочке зыбкой над пропастью надо идти, Иванушка! Надысь видел я пестрого зайца: на серой шерсти - издали видно - белеет клок… А? Не хошь ли оказаться ныне с белым клоком-приметой?
Поднялся, смешал рукою костяные фигурки:
- А в Кострому, к сроднику Мосальскому… завтра едем. Да буди, господи, милость твоя на ны…
И широко, истово перекрестился на лампады.
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
В тех же числах Иван Сусанин, раскованный и выпущенный из амбара, затребован был в Кострому, к пожаловавшему туда великому владыке. И что-то быстрехонько обернул дед в Домнино. Приехал от могущественного митрополита на третьи сутки в полном смятении, будто ошарашенный, от расспросов отмахивался, к избенке своей шел молчун-молчуном.
Да укроешь ли что от любопытных ушей в небольшой деревеньке? В ночь на Ивана Постного староста заявился, а наутро его дочь Антонидка перешепнулась у двора с Дуняткой-Огоньком, подругой сердечной; Дунятка тотчас порхнула к бабке Секлетее в Нестерово, бабуля, вестимо, к ближней куме Лукерье-Задворенке, а уж Задворенка, разумеется, к своим ближним и не так чтобы ближним… Словом, к полудню все Поречье, все романовские деревеньки по Шаче бурлили новостью:
- Акинф-приказчик ссажен владыкой!
- Карать-пытать за лесных беглых больше не будут. А нашего старосту Ивана поставили ныне…
Да такое высказывали тут шепотком, что ахи-охи не затихали окрест:
- Ой, верно ли, паря?
- Правда, слышь. Дело не шутейное!
- Лиходеев от нас отставить хотят. Староста Иван будет-ча порядок блюсти.
И хотя Сусанин, все же находясь в столбняке, ни с кем, кроме как с хворой женой, не перемолвился о встрече в Костроме, бабули-кумушки уже заплетали трогательные истории про ангельскую кротость смиренного Филарета, про милосердие Ростовского отца-владыки к люду бедному, подневольному:
- Господь указал ему путь благочестия.
…А дело объяснялось довольно просто. Как перед ураганом неизбежны какие-то минуты зловещей тишины, так и в те сентябрьские дни 1608 года стояло в нашем Поволжье нечто вроде предгрозья. Филарету Романову надо было решить непростую задачку. Василия Шуйского, соперника своего, он презрительно вычеркивал из игры: скуден умишком, недалек царь. В силы бояр-спесивцев не верил - давно знал им цену. Лжедимитрий Второй, укрепившийся лагерем в Тушине, в семнадцати верстах от столицы, - вот кто был новой лошадкой в новой игре Филарета. Вот кто отныне занимал его ум! Конечно же, второй самозванец лопнет, како и первый, конечно же, судьба обоих царьков-оборотней одинакова. Но и не считаться с "черной лошадицей" теперь, в сию тревожную пору, было бы явным просчетом. Ведь за подставным "царьком" стоят все те же паны-иноземцы, кои вознесли Романовых, кои освободили их, избавили от кар Годунова.