Да полно-ка, Стадницким ли только? Не отвели разве смерть от других вельмож? Когда на Варварский крестец подоспел князь Шуйский с отрядом больших бояр, Иван Никитич выставил ему в подмогу свой отряд верхоконных с пистолями. Да алебардщиков пеших. Оградили охраной жилье Стадницких и посольский двор - неподалеку он там стоит. Близ Иверской Романов с Василием Шуйским вырвали у разъяренной толпы нескольких именитых шляхтичей, изрядно помятых. Вместе спасали Мнишка-отца, сражавшегося с чернью, спасали Вишневецкого - того сиятельного пана, что побил не менее трехсот русских, укрывшись в Кремле, в хоромах Бориса Годунова. Потом выручали из беды ляхов, что отстреливались на Никитской улице. Потом - еще и еще… Зачем скрывать? Надо же было остудить, надо сдержать этакую силищу голодранцев! Круговерть мятежа воспалила сердце столицы, Москва пахла смертью. Сполохи и огни пожарищ, расплеснувшись мгновенно по всем заулкам, подымали посады Замосковья, бесчисленные слободы, села, деревни…
Впрочем, Акинфий всего и не мог видеть. Поутру он скакал с потрясающей вестью в Ростов, к Филарету Романову: царек убит, Москва в пламени, власть над чернью захватил Шуйский.
"Горький орешек великому владыке", - усмехнулся воспоминанию Акинфий.
Дорога пересекала жнивье, сладко и тонко пахло рожью. Тугие снопы, составленные в суслоны-"тридцатки", отливали золотом в багряных огнях заката. Мимо суслонов - соломенных желтых холмиков - прямиком по щетинистой стерне скакал верховой в пунцовой развевающейся рубахе.
"Митька Нос, - признал "государик" своего подручного. - Из Маслова скачет, пес смердящий".
Недовольно придержал меринка.
- Ну? - хрюкнул скатившемуся с лошади холую.
- Челом бью, осударь: Сусанин-старостишка мужикам слабит.
- Что там?
- Дозволяет нестеровским сжинать ночью свою рожь. Мужицкую. Тайком все жнут, после барщины.
- Согнал?
- Ревут бабы, осударь. Льготу просят: рожь-де перезрела, и зерно сыплется… Так что в ночь сегодня они опять на свои ржища хотят.
- Кто?
- Нестеровские то есть.
- А днем на барщине дрыхнуть? - рявкнул Полтора Пуза. - Свои поля убирать после вотчинных - забыли наказ?
- Ослух не мой, осударь. Так что мужиков и баб опять этот Сусанин…
- Надоел звон: Сусанин, Сусанин… Фамилией, как дворянина, жалуешь лапотника.
Приказчик зевнул, от него пахнуло хмельным. Митька Нос живо сообразил, что Полтора Пуза опять "клюнул", что недурно и даже как раз впору ввернуть сейчас в разговор побасенку.
- Гы-гы… это старостишке тут прозвище, - осклабился, сгибаясь в поклоне. - Ходит бывальщина, осударь, что жила тут-ка нищая Саня. Из погорелок Заболотских - давно, слышь, дело-то было… "Подай-су", "пожалей-су", - к каждому слову "су" да "су"… Вот и того… и звали "Сусаня", хе-хе…
- Ну?
- Иванишку-старосту, когда тот еще дитенком был, Сусаня-христарадница в приемыши, бают, взяла. Вот и Сусанин стал. Тут их, Ивашек, полна деревня. Иван Тюха, да Ванька Люль, да вот Сусанин, да Ивашка-Дурка сам четверт…
- А ты - Дурка сам пят… Посадили хоть его под замок? За мальчишку, что выпустил вчера?
- Сусанина-то?
- Эй, схлопочешь ты у меня плетки!
- В амбаре, осударь, в амбаре седой закован. Только не знает он, куда нищий утек. Где сыскать? Собаки след не берут.
- На кнуте власть держи, - барственно поучал приказчик. - Жнет кто ночью - лупи чем попадя! Ослабу дает староста, беглым дает повадку - лупи старосту в два, в три кнута!.. Долго мне вам долбить?
- Понял, осударь… Дык с ним-то как? Сусаниным?
- Ни дьявола ты, сусло, не понял. Сам займусь, держи крепко в амбаре.
…И снова покрякивает, клубит дорожную пыль господская легонькая тележка, снова дремлет-покачивается Полтора Пуза. Прочь думы о суете, о делах: ишь оно - раздолье вокруг! Взгорки зеленые. Сосны. Поляны и березнячки… А на том займище, за Ключаревским отрубом, гоны охотничьи дивно привольны. Там срублен у речки Тихой даже дом-теремец для утех самого пана Вишневецкого. Хотели пожаловать прошлой весной паны, да вот не сбылось: в польские земли, к литвинам укатили.
Как этот знатный вельможа залетел в Кострому - дело тонкое, щекотливое. В столице укрывать панов после майского мятежа было никак нельзя: слишком уж много московского простолюдья паны тогда извели. И за рубеж высылать их сразу не порешились бояре. Так и оказались ясновельможные вроде бы в почетном плену. Стадницких в Ростове поселили стараниями Филарета, Мнишки в Ярославле оказались. А Константину Вишневецкому Романовы изволили определить на постой свои хоромицы в Костроме. Богатое там подворье у священнейшего!
Почти год жили в Костроме чужеземцы, Филарет Никитич склонил брата приставить Акинфия сначала к панской обслуге. "Будешь тут нашим глазом", - шепнул Иван-боярин в напутствие… Да только вскоре "глаз" потребовался и в Домнине, - туда бочком-молчком начали подсовываться каверзные родственнички Ксении Ивановны, супруги Федора-Филарета. И - тю-тю, Москва белокаменная: живи-ка, раб верный Акинфий, в лесах-болотах, среди шишиг. Но и грозы боярской тут, правда, нет. Сам всем гроза.
Вечер между тем густел все явственнее. Задумчивой синью наливался воздух, хотя в березняке, в кружеве листвы над дугой, все еще сквозил малиновый закат. Торная ямская дорога, вильнув, ушла влево; сухо защелкали под колесами коренья. Хвойная тишина, последние версты: проехать лишь Черную Кулигу, где прошлой весной жгли ночью костер охотники-шляхтичи… "А зорких трех ястребков прислал тогда пан Константин вместо себя, - вспоминал Акинф, - не столь охотились панычи, сколь примечали, вынюхивали, выспрашивали… Ян Пшибось, черненький-то? Да, Янушем кликали. Еще - Никола Пудковский с ним, да Бундзило, жердяга нескладный…"
Буланый меринок, бежавший спорой рысцой, шевельнул вдруг ушами. Не будь Акинфий в хмельном забытьи, он почуял бы тотчас неладное, движение в кустах приметил бы. "Пригнись, Чига, - шептались там, в ельнике. - Веревку, Кречет с Охримом, веревку!.. Козолуп, Озяба - на месте?.."
…Да, сплоховал-таки Полтора Пуза, поздновато стряхнул с себя хмель. Грозный свист, и - Буланого сцепили под уздцы чьи-то железные руки. Что-то грубое, неодолимое навалилось жаркой глыбищей сверху.
- С нами бог! - рявкнуло над ухом.
"Гроза вотчины" слабо икнул, сжавшись под нависшим над головою дубьем. Кто-то грубо закручивал ему руки и ноги, тугая веревка жгла тело. Акинфий приоткрыл веки и в ужасе опять закрыл. Москва тотчас встала перед глазами, жаркая схватка на выступе романовской кровли… Он это, он, тот самый заводила-пушкарь с крыши на Варварской! Рыжие - никогда не забыть их - усищи-пики. Сабельный шрам над левым глазом… Он!
- Вот где бог встречу послал! - превесело подмигнул глаз. - Не узнаешь, голубок?..
"БОКОВЫЕ ЛОШАДКИ" ФИЛАРЕТА
Плотный, дородной мужской стати митрополит Ростовский, русобородый, в домашней лиловой рясе удобно сидел возле окна, с глазу на глаз с любимым братом. Холодком предосенней ночи тянуло из сада. Шипели, мигая, оплывающие свечи в серебряном поставце на столе, от лампады плыл маслянисто-желтый тяжелый отсвет. Келейный служка, неслышный, как тень, внес грушевый настой в голубых позлащенных скляницах.
- Выдь, отроче, - махнул Филарет рукою. - Запри в сенях дверь. Будь тамо.
- Зыбко, Федя, в миру, - вздохнул, помолчав, боярин Иван. - Злобству и смуте конца нет, мужик опять зубами скрегочет… Не слыхал, я чаю, про Акинфа-приказчика?
- Это в Домнине? А что там?
- Чуть жив приполз раб из Костромы. Растелешили его, Акишку, где-то в лесах, руки-ноги плуту скрутили да… в муравейник - нагишом! Срам вымолвить… Наладил бы туда наш Мосальский расправщиков, что ли, своих? А то - воинов бы оружных с полста?.. Напиши-ка, братчик.
- Самому мне срок в Костроме быть. Духовные дела зовут.
- Так, может, завтра? - Боярин заметно оживился. - Заодно бы вместе обоим? Одной колеей?
Владыка молчал, покойно смежив ресницы, лишь дрогнула слегка его тень на сводчатой, расписанной травами стене. Молча ласкал он холеными перстами привезенный Иваном предивный ларец-игру "шахи" - игра греховная, но сладкая, тайный дар литвинского друга-вельможи. О своем думал священнейший. О трудном и неотвязном, как застарелая хворь.
