- Ну и не надо подходить. У него всегда одна забота была - рубить да грабить… - Поэт тяжело вздохнул и сурово продолжал - Странно и нелепо устроен этот мир! Если бедняк, не имеющий куска хлеба, возьмет из чужого курятника одно яйцо, мы кричим: "Вор!" А если не влазящий в собственную шкуру от сытости ограбит чужое селение, разорит бедняцкие хозяйства, - это называется храбростью и мужеством. Поистине удивительна эта узаконенная несправедливость!
- Ахун тоже заодно с сердаром, - вставил Перман.
- Ахун - хитрый человек, - согласился старый поэт, - у него вечно голодные глаза и скользкая совесть. Человек духовного звания должен довольствоваться милостями аллаха, а помыслы его должны принадлежать народу. А у нашего ахуна всего и святости, что аккуратно пять раз в день намаз совершает.
Мяти-пальван поставил пиалу, вытер рукавом губы.
- Вы, шахир, говорите: "народ", "совесть"… Ахун ночи не спит и думает только об одном: как бы к сердару подкатиться! Вот и сейчас, когда вы ушли со сходки, он начал сердару нашептывать: "Некоторые языком за двоих болтают, а когда до дела доходит, в кибитке прячутся. Аллах такое не помилует". Видали, каков! Перман, молодчина, достойно ему ответил!
- Я всегда был и буду с народом, - спокойно сказал
Махтумкули. - Недаром говорится: "Одобрит народ - и коня под нож". Я пойду с джигитами. Если моя рука отведет меч злодейства хоть от одной неповинной головы, это будет уже достаточной наградой… - Он помолчал, опустив голову, и добавил - И еще не скрою от вас: давно мечтаю сходить за горы. Если брат Мамедсапа жив, аллах поможет мне найти его. Если он уже распрощался с миром, пусть душа его не станет сетовать на то, что все позабыли несчастного.
После довольно продолжительного молчания, которым джигиты выразили свое сочувствие давнему горю старого поэта, Перман сказал:
- Махтумкули-ага, мы посовещались и думаем, что от нас к сердару Аннатуваку может поехать Мяти-ага, от ганджиков - Бегли Безрукий, от сарыков - Ягмур-ага. Как вы на это смотрите?
- Что ж, вы дельно решили, сынок. Только мешкать с этим не следует. Понадобится, дойдите и до самого хакима. Если он настоящий правитель, пусть защитит народ от набегов. А если у него нет забот кроме, как требовать коней да нукеров, то пусть вслух скажет об этом. Подати и дурак собирать может! Надо всерьез думать о судьбе народа. Вот и с Нуруллой, - Махтумкули кивнул на кизылбаша, - мы говорили о том же. Я задал ему вопрос: "Неужели выгоду приносят эти набеги?" Он мне ответил: "Народ устал от набегов, хозяйства приходят в упадок, все больше становится голодных, обездоленных сирот и вдов. Но как не пойдешь, если тебя заставляют идти?" - спросил он. И я согласен: все дело не в простых людях, а в правителях, которые натравливают племя на племя, народ на народ, а сами угольки из костра чужими руками выгребают.
Мяти-пальван ткнул толстым волосатым пальцем в сторону Нуруллы:
- Это он так сказал?
- Да, - подтвердил Махтумкули. - Они, сосед, такие же люди, как и мы. А народу от разбоя никогда еще пользы не было.
- Конечно, - согласился Мяти-пальван и посмотрел на Нуруллу так, словно говорил: "Хитер ты, красноголовый, соловьем поешь, но твоей веревкой наши дрова вязать нельзя. Нет, нельзя!"
Нурулла под его пристальным взглядом почему-то покраснел.
Глава четвертая
ПУТЬ МЕСТИ
Приближалось время отправляться в путь, и беспокойный шум в селе, сменивший недавнюю мертвую тишину, нарастал. Все понимали, что поход вряд ли завершится благополучно. Враг первый пришел с мечом. Значит, он не станет бездействовать. И спор решится на поле боя. А ведь сражений без жертв не бывает. Кого ждет пуля, смертельный удар сабли?
Вслух об этом не говорилось, но никто не мог отмахнуться от тревожных мыслей.
Вот стоит у порога кибитки Мяти-пальван и, вручив в руки своего единственного сына кривую саблю, дает ему последние отцовские наставления.
Седобородый богатырь Мяти-пальван был старым воином, закаленным в десятках сражений, знавший запах пыли многих троп и дорог. Не было вокруг ни одной крепости, в которой он не побывал бы, ни одной горы, которую он бы не перешел. Когда туркмены, ища покровительства шаха Ахмеда, послали с дарами в Кандагар знаменитого военачальника Човдур-хана, среди его отважных джигитов находился и Мяти-пальван.
Посольство не дошло до цели. Попав в засаду в необъятных Хорасанских степях, почти все воины погибли. Тяжело раненный Мяти-пальван вместе с несколькими товарищами попал в плен. Почти месяц находился он между жизнью и смертью, однако могучая натура степняка одолела немощь, и Мяти, закованный в цепи, стал слугой Абу-Вели-хана.
Кандалы не удержали Мяти. Однажды морозной зимней ночью он разбил их, вывел из конюшни лучшего ханского скакуна и, вымещая свою злобу плетью на конских боках, погнал его из ущелья в ущелье, с холма на холм. Погоня потеряла его следы. Он добрался до земли сарыков, а оттуда, проделав длинный путь, вернулся в Туркменсахра, когда люди отсчитывали уже седьмой месяц со дня выступления Човдур-хана. Скрипя зубами, рассказал он о коварстве судьбы, о гибели товарищей. Несколько дней гоклены ходили в трауре, а Махтумкули написал проникновенные строки:
Щит родины, око мое - Човдур-хан
Почиет среди похоронных рыданий.
Друзья! Кто утешит воинственный стан
Гокленов, рыдающих о Човдур-хане?Пока он родимые земли берег,
Враги не топтали окрестных дорог.
За старой горой Човдур-хан изнемог,
И змеи клубятся у ног, мусульмане!
Морозом хазан задышал налету,
Осыпалась лучшая роза в цвету,
И горы в немую глядят высоту,
И слезы роняют глаза их в тумане.
Таков был Мяти-пальван, не клонивший голову перед бедой, не сгибавший колен под тяжестью испытаний. Но Джума, его сын, первый раз садился на коня, впервые брал в руки саблю для битвы, - и у Мяти-пальвана было смутно на душе. Конечно, кому не суждено погибнуть, тот вернется, но и правы говорящие: "На аллаха надейся, а осла привязывай покрепче". У Джумы в избытке и мужества и сил, но он еще молод, нет у него отцовского опыта, нет смекалки.
- Будь осторожен! - напутстзозал сына старый джигит. - Смерти не ищи, но и за спину друга не прячься. Лучше погибнуть, выручая товарища, чем спастись ценой его гибели и жить с камнем проклятия на душе. Иди - и благополучно возвращайся. За Махтумкули-ага там присматривайте!
Старый поэт тоже собирался в дорогу. Он надел теплый халат, крепко подпоясался шерстяным кушаком. Акгыз с покрасневшими глазами укладывала в хурджун чай, чуреки, кумган, пиалу и сетовала:
- Где это видано, чтобы садиться на коня в такие годы!
Вспоминая, не забыл ли он чего, Махтумкули рассеянно ответил:
- Ты лучше других знаешь, что я никогда не ездил аламанить. У меня предчувствие, что там я разыщу брата Мамедсапа.
- У меня тоже предчувствие, что ты полдороги на коне не усидишь, назад вернешься!
Вошел возбужденный предстоящей поездкой Джума.
- Готовы, Махтумкули-ага? Тогда пойдемте, нас ждут!
- Ты-то куда собрался! - напустилась на него Акгыз. - Беду на свою голову ищешь?
- Кому же и ехать, если не мне, Акгыз-эдже? - блеснул зубами Джума, затягивая набитый до отказа хурджун Махтумкули. - А насчет беды - посмотрим, может быть, не нас, а врагов беда ожидает.
- Все вы, молодые, горячие, - покачала головой Акгыз и добавила - Пусть ясное солнце светит тебе в пути, сынок, возвращайся невредимым!
- Благослови и меня, жена, - серьезно попросил Махтумкули.
- Аллах тебя благословит, - дрогнувшим голосом сказала Акгыз и отвернулась.
У старого поэта защипало глаза. Была любовь или нет, но они прожили бок о бок долгие годы и все время Акгыз была ему верной женой и другом. Он привык к ней, как к собственной тюбетейке, и часто не замечал ее, как не замечает человек сам себя. Однако наступила минута расставания, и он понял, что дружба и уважение к человеку имеют такие же крепкие цепи, как и любовь. Ему жаль было оставлять ее одну, может быть, потому, что он не представлял себе жизнь врозь. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, утешающее, но он знал, что ничего не сумеет сказать, кроме обычных слов. Да и не ждала она иного.
Более сотни всадников, опоясанных кривыми саблями, были готовы двинуться в путь. Среди крепких, многоопытных воинов, как Перман, было много ровесников Джумы, впервые севших в седло для бранного дела. Были и седобородые джигиты, почти сверстники Махтумкули. У редких за плечами торчали стволы самодельных нарезных ружей. Подавляющее большинство располагало только саблями, а то и просто ножами дамасской стали. И кони не у всех были сбои - безлошадные добровольцы одолжились у Шаллы-ахуна и других состоятельных аульчан за половинную долю будущих трофеев.