Издатель иногда ворчал, но число подписчиков росло. Всюду в регионе Иве налаживал связи, отыскивал маленькие и разрозненные группки молодежи и отдельных людей, которые, кажется, были с ним одинаковы по духу. Было достаточно тех, которые хотели высказаться, и для которых не открывалась ни одна редакторская дверь. Он организовывал маленькие лекционные вечера, которые заканчивались острыми дискуссиями, и продолжал дискуссии и в своем журнале. Он часто печатал и явную чепуху, но тогда это была, по крайней мере, фундаментальная чепуха, которая всегда обнаруживала свое особенное обаяние. "Железный фронт" был изданием, которое должно было высказывать что-то свое собственное, и оно высказывало это, Иве, в недвусмысленных словах, заботился об этом. Иве был счастлив. Даже в самые грязные моменты он всегда находил жизнь прекрасной, теперь, однако, он находил ее просто неописуемо прекрасной. Он знал, что он мог попадаться снова и снова, и в слове "авантюра" для него не было никакого другого смысла, кроме захватывающе-привлекательного. Он мог твердо нести ответственность за все в своей жизни, так как у него всегда было мужество, чтобы решиться также на прыжок в неизвестность. Он спрыгнул, и теперь он обеими ногами твердо стоял перед своим редакторским столом. Если он с этого места видел перед собой поле своих возможностей, то он мог, сколько бы работы не приносил ему также маленький день, все же, уверенно думать, что он нашел свою большую линию. Пока однажды к нему не пришел крестьянин Клаус Хайм. Нам нужен человек, который может писать, - сказал Клаус Хайм, не хотите ли вы приехать к нам? Иве на мгновение оглянул свою редакцию. Потом он покраснел и сказал: "Да".
У Графенштольца, владельца книжной типографии в Ицехо, вопреки всем усилиям, ничего не получалось. Он бегал за каждым заказом как такса за кроликом, где бы он ни чуял клиента, он цеплялся в него волчьей хваткой, и этого серого человечка в городке знали только как усердно носившегося по улицам, или сидящего на краешке стула за пивом, пытаясь сильными жестами побудить сопротивляющегося делового партнера к заключению сделки. Но типография все больше приходила в упадок. Что бы Графенштольц не делал, у него все срывалось, и таким образом в нем укреплялось убеждение, что этот упадок нужно приписывать только тайным махинациям евреев, иезуитов и масонов. Нужно было вырвать зло с корнем, и отныне он целиком посвящал себя борьбе против "надгосударственных сил". Он прекратил покупать себе шерстяное нижнее белье у Саломона Штайнбаха, ведущей местной фирмы этой отрасли, и на приеме у адвоката Хаппиха, у которого был странный знак на цепочке для часов, он по-прежнему не был замечен. Он не знал никого из иезуитов, их просто не было в Ицехо. Но разве как раз это не было еще одним доказательством зловещей силы его противников? Он знал, что нападение не могло быстро сгореть в пустоте, так как всюду стоял невидимый враг, и иногда этот враг выдавал себя уже в улыбке его слушателей, которая была ничем иным, как улыбкой посвященных или, по меньшей мере, оплаченной улыбкой. Иногда, когда он, съежившись, лежал в постели, все его тощее тело вдруг покрывалось потом при мысли о том, с какой всемогущей силой рискнул потягаться он, Графенштольц, но ничто не могло удержать его от того, чтобы он со всей силой бросался в прорыв ради своих убеждений. Не обращая внимания ни на какие опасности, он опубликовал брошюру, которая проливала свет на преступные деяния губителей Германии. За это власти лишили его своих заявок на печатание, в частности, выпуска "Официальных объявлений", и Графенштольц обанкротился. Он пал, но даже в падении он еще раз так сорвал вуаль тайны со связей между надгосударственными силами и управленческим аппаратом. Никто не приветствовал борьбу сельских жителей так же как он, и именно он дал в руки крестьянам типографию. Он предлагал назвать новую газету "Бальмунг" - как меч Зигфрида из "Песни о Нибелунгах", но крестьянам это не понравилось; один хотел название "Набат", другой "Пиддер Люнг", Иве, однако, решал назвать газету просто "Дас Ландфольк" - "Крестьянство". Тем самым имя было установлено, но это было также одно единственное, что было решенным. Так как когда Иве, в сопровождении Графенштольца, в первый раз вошел в типографию, он нашел во флигеле разрушенного крестьянского двора большое, грязное помещение с разбитыми или ослепшими окнами, в котором стоял всяческий железный хлам. Это был наборный цех. Литеры лежали наскоро собранными в ящиках, ротационная машина древней модели казалась совершенно разрушенной, обе наборные машины грохотали так же, как ручной пресс. Иве молча поднялся по прогнившей лестнице к помещениям редакции, всегда в сопровождении Графенштольца, который, не очень-то разбираясь в своем бывшем предприятии, указывал усердно на то более чем странное обстоятельство, что министр-центрист Тримборн часто ужинал как раз у банкира Оппенгеймера. Редакция состояла из четырех голых стен, покрытого потрескавшимися каменными плитами пола и нескольких ящиков, бочек и досок, которые там валялись. Иве снял свой пиджак и начал сколачивать себе редакторский письменный стол из досок и ящиков. Из досок и жердей он склепал сооружение, немного похожее на кровать, он возился с ротационной машиной, смазывал маслом и чистил ручной пресс. Он побелил известью помещения и поставил новые окна, он установил большой радиоприемник, который прислал ему Клаус Хайм, он принимал на работу наборщиков и метранпажей и вел переговоры с почтой и поставщиком бумаги. И Графенштольц, который приправлял свою деятельность различными разоблачениями о протоколах сионских мудрецов, тоже получил для себя работу: Иве посылал его в город выбирать все стены, на которых можно было бы развесить афиши. Иве спал в редакции, он питался сигаретами и чаем с добрыми дарами, которые Клаус Хайм посылал ему от своего двора. После двух недель беспрерывной работы Иве издал первый номер. Господа из "Ицехоер Генеральанцайгер" пожимали плечами. Это никак не напоминало газету. О разделе местных новостей вообще не было и речи. Ни падение лесов на цементном заводе не было упомянуто, ни двадцатипятилетний юбилей пребывания на должности старшего секретаря нижнесаксонской окружной сберегательной кассы. И ни строчки о большом судебном процессе по делу об убийстве Хильды Шеллер. Вместо этого там были новости от Т^. и "Вольффа", снабженные громкими заголовками и замечаниями, которые свидетельствовали, скажем так, об оригинальной точке зрения. Передовая статья, призыв того господина Хам- кенса, произведения которого уже неоднократно давали властям повод для беспощадного вмешательства. Рассуждения о сущности и средствах бойкота, явно вымышленный репортаж из Рейхстага, насмехавшийся над всеми должностными лицами, и вместо фельетона статья: "Как я как подсудимый веду себя перед судом", которая могла быть связана только с предстоящим воловьим процессом в Байденфлетере, о чем тут можно было думать. Все это на необузданном языке, который никакое государство с порядком не могло терпеть долго. Кроме того, номер кишел опечатками; например, пять раз упомянутое имя прусского министра полиции Грешцинского (СгезсгтБку) каждый раз было написано по-разному, в конце концов, оно вообще состояло из одних только согласных. Чистая демагогия, говорил главный редактор старого и привычного "Ицехоер Генеральанцайгер", игнорировать, просто игнорировать, тем более, что у них вообще нет рекламных объявлений. Сам Иве не был доволен. Он еще не рубит по-настоящему, говорил он Хайму, и что мне нужно, это голос крестьян. Но крестьяне все еще воздерживались. Чрезвычайные комитеты приходили с различными полезными сообщениями, а также несколько молодых крестьян пробовали себя в необычной профессии, и Иве тоже нашел в их лице свою самую сильную опору. Сотрудники "Железного фронта" еще медлили, и потому Иве все же сам писал почти всю газету. Большей частью он сразу диктовал прямо у наборной машины, и когда порой он не мог продвинуться дальше, наборщик, который носил в петлице ротфронтовскую звезду, помогал ему своими сочными замечаниями. Через восемь дней газета была запрещена. Иве заменил заголовок и начал выпускать газету под именем "Западное побережье". Губернатор Кюрбис запретил и ее, запретил "Крестьянский фронт" и "Сельского почтальона" и каждую "резервную" газету, которая занималась политикой. Тогда Иве назвал газету "Тыква. Сельскохозяйственная профессиональная газета" (он обыграл фамилию губернатора - "Кюрбис" - по-немецки "тыква" - прим. перев.) и первая статья начиналась со слов: "Тыква лучше всего произрастает на навозе..." Крестьяне смеялись. Крестьяне заказывали, ежедневно поступали письма. Один учитель сельскохозяйственной школы писал приложение "Борона и плуг" и был потом бессрочно уволен за это своим начальством. Тем самым существование газеты было гарантировано; когда "Крестьянство" смогло выходить снова, на крестьянских собраниях было принято решение поддерживать только "Крестьянство", теперь начали поступать и рекламные объявления, и вскоре во всей земле Шлезвиг-Гольштейн почти не осталось ни одного крестьянского дома, где бы не читали эту газету.