Как всегда Хиннерк с его естественной и необремененной радостью к возбуждающему действию правильно придумал надежный прием: знамя! У марширующего движения должно было быть знамя, которое развевалось бы перед шествием, которым можно было размахивать, которое можно было устанавливать, и вокруг которого - не в последнюю очередь - можно было с полным правом драться. Знамя было черного цвета, с белым плугом и красным мечом, большое развевающееся полотнище, закрепленное не на простой жерди, а на прямо сейчас выкованной косе! Знамя на косе было боевым знаком жителей Дитмаршей в войнах с датчанами, оно развевалось в старых цветах: черно-бело-красном, к которым все еще многие были привязаны, и упорядоченное в новых знаках: все было готово. И Хиннерк нес его впереди всех. Ну и ладно, знамя, говорили крестьяне, и немного улыбались, когда оно там порхало, пусть оно и не было чем-то большим, чем пестрым куском материи, все же, оно было красивым. Также для полицмейстера Ноймюнстера оно было не больше, чем пестрым куском материи; но если двое думают одно и то же, это еще отнюдь не значит, что оно на самом деле является одним и тем же. Полицмейстер Ноймюнстера смотрел на знамя с недоброжелательством; на нем не было цветов республики. Когда процессия пришла в движение, к тюрьме, в которой Хамкенса уже не было, когда крестьяне двинулись, плотная масса больших, крепких типов, каждый из которых держал в руке прочную палку (ведь настоящий крестьянин никогда не выйдет из дому без палки), когда тесно сплоченная колонна прокатилась по почти пустым улицам - и из окон домов головы горожан смотрели на них с любопытством, и горожане кричали друг другу над улицей веселые слова, или порой также и злобные, так как Ноймюнстер был оплотом социал-демократии - тут в голове у полицмейстера Ноймюнстера промелькнули распоряжение из 1842 года, согласно которому ношение незащищенной косы на улицах города было запрещено, и предписание о запрете оружия согласно закону о защите республики, и предписание прусского министерства внутренних дел, по которому при демонстрациях даже обычные трости следует рассматривать как оружие, и еще огромное количество предписаний и статей служебного устава о порядке действий полицейских чиновников при провокациях. Тогда полицмейстер Ноймюнстера протолкнулся сквозь колонну крестьян и схватил Хиннерка за рукав: Знамя, пыхтел он, знамя! Хиннерк даже не посмотрел на него, он освободился от него простым движением руки, крестьяне убрали в сторону преграду в мундире с их марша, а полицмейстер нашел себя прижатым к стенке дома через несколько рядов за широко извивающимся черным полотнищем. Это уже было сопротивление государственной власти! Было нарушено уже не какое-то там предписание, был нарушен закон! Он рысью побежал вперед вдоль процессии, он вздохнул, так как там, на дороге перед еще подходящим фронтом крестьян, стояли его полицейские. Знамя, закричал он им и нацепил свою саблю и двинулся, с шеренгой полицейских за собой, против Хиннерка. Хиннерк нес знамя гордо, высоко подняв его обеими руками и выпятив грудь вперед, и под своим белокурым чубом метал взгляды в сторону окон, где показывались красивые девушки. Когда полицмейстер схватил знамя, он его не отпустил, он сильно тряхнул древком, чтобы избавиться от ненужного довеска, тут лезвие блеснуло и глубоко впилось ему в руку. Идущие за ним крестьяне, которые не видели, что случилось впереди, напирали перед своим равномерным, непоколебимым шагом, они прижали первые ряды против линии полицейских, и в то время как Хиннерк дрался с полицмейстером, судорожно удерживая флагшток окровавленными руками, палки крестьян взметнулись в воздух, и полицейские обнажили сабли. Хиннерк держался, удары обрушивались ему на голову, плечи и руки, он шатался, падал, держал знамя, крутился, кусался, отбивался ногами; сабли поднимались и опускались, древко сломалось, руки хватали Хиннерка, удары трещали, ноги топтали, Хиннерк, завернутый в черное полотнище, злился, рвался в сторону, поднимался, шатаясь, и терял, снова сброшенный ударами на землю, сознание, но не выпускал знамя. На всей улице стоял шум, сабли звенели о палки, блестящий луч хлопнул владельца двора Хелльманна по лицу и стремительно оторвал ему нос, твердое дерево глухо ударила полицейского по затылку, пронзительные крики раздавались вдоль рядов крестьян, что происходит там впереди? и: стой!, и: полиция! И Клаус Хайм выкрикнул призыв: На выставку! Медленно процессия растворялась, Хиннерк лежал арестованный и все еще без сознания, со знаменем рядом с собой, в прихожей какого-то дома, шум постепенно стихающей борьбы пропадал в переулках. По одиночке и в группах крестьяне двигались к новой цели; но полицмейстер поднял по тревоге ждущую перед городом охранную полицию, и когда крестьяне прибыли туда, там шеренгами стояли люди, плечом к плечу, вооруженная сила, перед воротами здания сельскохозяйственной выставки и отнимали у одного крестьянина за другим, в том порядке, в котором они подходили, их деревянные палки. В огромном зале крестьяне кружились вперемешку; что со знаменем? - кричали они, - они забрали у нас знамя! И: Хиннерк держал знамя! То, что лежало там в прихожей рядом с Хин- нерком, больше не было пестрым куском материи, это сама крестьянская честь и достоинство, освященная крестьянской кровью, лежала там, запятнанная и разбитая дерзкими, оскверняющими руками. Отныне название Ноймюнстера должно было звучать как проклятие в крестьянских дворах. Крестьяне кричали все вперемешку. Хамкенс вовсе не должен был быть тут в тюрьме, внезапно пронеслась весть, и бургомистр натравил полицию на крестьян, после того, как он заманил их в город своим лицемерным разрешением демонстрации. Здесь мог быть только один ответ! Посреди всей суеты Клаус Хайм уже сформулировал требование искупления. Знамя должно было быть возвращено крестьянам руководителями города в ходе торжественном церемонии со словами извинения. Виновного полицмейстера необходимо было немедленно снять с должности. Каждому раненому крестьянину, пострадавшему от нарушения обычаев гостеприимства, город обязуется выплатить достойную, в каждом конкретном случае определенную крестьянами пенсию. Собрание распущено, кричал офицер полиции в бушующую массу, и крестьяне покидали зал, покидали город - чтобы больше не вступать в него в течение целого года. Толковый бургомистр Ноймюнстера был хитрым мужчиной; но вся его умная осторожность оказалась ошибкой; случилось как раз то, чего он хотел избежать больше всего: не только крестьяне, но также и управленческий аппарат, также и верные горожане поверили, что это был заранее тайно подготовленный маневр. Все, что он предпринимал, подтверждало ужасное подозрение, и так как был нужен козел отпущения, то он им и оказался. Он делал то, что он, порядочный мужчина, вы можете думать, что хотите, только и мог делать: он покрывал полицмейстера, несмотря на то, что тот действовал без его согласия. Это было второй большой ошибкой, которую совершил бургомистр Ноймюнстера (но если бы он не покрывал полицмейстера, то это тоже было бы ошибкой); он отказался выполнить требования крестьян. И крестьяне объявили городу бойкот! Ноймюнстер, средний город с некоторой промышленностью, необязательно так уж сильно зависел от сельской местности, и даже если в трудные времена в любом бюджете, городском и частном, каждый пфенниг имел значение, то больший шанс выдержать борьбу все же был у города. Бургомистр доверял своему городу и доверял всей помощи, которая должна была прийти к нему от властей, и он доверял, в конечном счете, благоразумию крестьян, которых он знал как спокойных людей с объективным пониманием, которые умеют беречь свою выгоду. Что стоила мелочная месть этого бойкота, из-за разбитого знамени, из-за глупого инцидента, который мог произойти повсюду, где взволнованные массы сталкивались со сбитыми с толку полицейскими? Но у крестьян речь шла не о мести, у крестьян речь шла о деле, которое теперь должно было выдержать проверку. Нога крестьянина не должна была впредь вступать в город, в котором лежало оскверненное знамя; ни одной пуговицы больше нельзя было купить в этом городе, ни одной кружки пива нельзя было выпить; молодые крестьяне покидали сельскохозяйственную школу, рынок опустел, больше никакой выставки скота, никакого конного турнира! Город был вне закона и все, что приходило из него; кум в городе больше не был кумом, городские девушки больше не были возлюбленными молодых крестьян. Ни одного яйца больше, ни одного фунта масла для домашних хозяек города, никакого бензина и никакой помощи для машины, на которой был городской номер. Город был стерт, он существовал только как грязное пятно на ландшафте. И горе крестьянину, который решился бы нарушить бойкот! Но кто же нарушал бойкот? Кто пробирался ночью в город как вор? Графенштольц нарушал бойкот. Графенштольц пробирался ночью в город как вор. С дрожью мелькал он от тени к тени, низко согнувшись, и по спине его тек пот. С трудом он нес под мышкой свой пакет. Осторожно он озирался у каждого угла на улице, торопился как рыба сквозь свет фонаря, чтобы снова нырнуть в надежной темноте. Город был полон вражды, из темных глоток его улиц раскрывали пасть все опасности. Убежище готовящих падение и гибель сил! Творение дьявола и его служителей, прибывших для того, чтобы опутать человечество своими парализующими чарами! Но Графенштольц бодрствовал; звезды предвещали победу. Скачок, бросок, молния, хлопок, притаиться, и вот - гремящий грохот ...