- А жизнь, она, знай, идет вперед. Гляди-ка, новый поселок городом становится, к нашим садам вплотную подбирается. И еще стройка идет: кранов-то сколько маячит!
Из-за угла высыпала гурьба детишек в мокрых по колено фланелевых шароварах и обрызганных грязью пальтишках. Детвора мигом попряталась в подъездах, а за углом простуженный голосок прокричал: "…кто за мной стоит, тот горит!.. Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать". Мальчуган в расстегнутом пальтишке вышел из-за угла. Шмыгая носом и настороженно озираясь, он прокрался в дальний подъезд. Глаза у мальчишки были острые и цепкие.
"Чей же это такой соколенок сопливый? - заинтересовался Александр Николаевич, стараясь вспомнить знакомых детей. - Наверно, Соколова, того вдового, что недавно переехал. Ишь, как разыгрался, прижился уже на новом месте… А ведь и в самом деле Соколенок".
Из другого дома вышла молодая женщина в пестром длинном халате, жена рабочего Демьянко. Скособочась, она несла, уперев в бедро, таз с грудой стираного белья. Поставив таз, женщина развернула мокрую простыню, хлопнула ею, расправляя в воздухе, и набросила на веревку; голубоватое полотнище заструилось на ветерке. И вдруг Александру Николаевичу показалось, что все, все видимое глазу: не только голенькие деревца, посаженные вдоль тротуаров, а даже серые однообразные дома - какое-то трепетно-радостное.
- Солнце с ветерком играют, что ли, и оттого все будто шевелится? - сказал он Варваре Константиновне.
- А не голова у тебя закружилась от воздуха?
- Нет, голова у меня сейчас ясная. И сам я весь окреп. А весна еще больше бодрит. - Александр Николаевич виновато улыбнулся. - Я, Варя, тебе должен секрет открыть.
- Ну-ка?
- Было такое, что я со старшими сыновьями завещательный разговор имел. Распоряжения им сделал, чтобы выполнили, как меня на свете не станет. - Александр Николаевич покачал головой. - Дмитрию велел даже поминки на флоте по мне справить. В какую панику ударился, - он снова, но уже с тревогой посмотрел жене в лицо и вдруг спросил о том, о чем еще не спрашивал: - Как там доктора насчет моей судьбы определяют? Как мне жить дальше?..
- А так и будешь…
Чтобы не расстраивать преждевременно Александра Николаевича, ему еще не объявили о категорическом запрещении работать. Варвара же Константиновна об этом знала, но это ее не тревожило: семье на сытую жизнь хватит; от Дмитрия уже пришел перевод на пятьсот рублей, да и Артем в один из своих наездов по секрету от отца дал ей две сотенных.
- Хорошо будем жить.
- Неужели работы лишат?
- Ишь ты, работник. Да тебя в цеху в первый же час грохотом пришибет.
- Не обязательно в цех. Можно куда полегче.
- Не о том пока думай. - Варвара Константиновна наклонилась к мужу и поправила ему шарф.
- А ты чего это раздевшись выскочила? - притворно рассердился Александр Николаевич, тронутый заботой жены; он указал рукой на Демьянко, развешивавшую белье. Ветерок трепал на ней халат, обнажая голые ноги в мужских галошах. - Такой-то нипочем и босиком по снегу пробежать. Ступай домой. А то одевайся да выноси и себе табуретку. Усядемся рядком, и пускай люди, глядя на нас, думают: какая трогательная пара!
- Гуляй уж один. Поправишься совсем - в театр поедем; в антракте в фойе под ручку выйдем, тогда и покажем, какая мы пара. - Варвара Константиновна тихонько засмеялась и, шаркая шлепанцами, пошла в дом.
"Расшутилась: антракт, фойе, а сама еле ноги волочит", - Александр Николаевич начал глубоко дышать, и у него в самом деле чуть закружилась голова.
Ребятишки бросили игру в прятки и сгрудились около своей бывшей ледяной горки, уже порушенной дождями, моросившими в последние туманные дни. Дети не поладили и подняли галдеж. Вдруг их звонкие голоса стихли; мальчишки и девчонки расступились, на свободной площадке ледяного наста оказались Соколенок и паренек в кепке козырьком назад. Они встали один против другого, сблизившись вплотную правыми плечами, и завели перебранку, которая по мальчишечьим правилам чести должна предшествовать потасовке.
Внезапно среди детей оказалась Демьянко.
- И откуда ты взялся такой, паразитина! - Она было схватила Соколенка за облезлый собачий воротник, но тот ловко увернулся и мгновенно оказался в безопасности.
- Я вот тебе уши надеру! - кричала Демьянко. - Ты задираться сюда приехал?
А Соколенок уже шел по закраине пустыря, с размаху всаживая в льдистый снег свои ноги в резиновых сапогах, чтобы счистить с них налипшую грязь. Он повернул голову в сторону бранившейся тетки и смотрел на нее с серьезным сожалением. Во всей его фигурке, с прямо и все еще напряженно опущенными руками, в выражении его симпатичного лица было столько достоинства и сознания собственной правоты, что Александр Николаевич невольно подумал: "А ты, видать, парень правильный, но трудно тебе с нашей компанией сживаться. Ишь ты, чуть не подрался, да обошлось".
Александр Николаевич откинулся на спинку стула, прислонясь затылком к стене дома, и с минуту смотрел на небо. У крыльца рос туркестанский вяз, посаженный им пять лет назад. Дерево своей верхушкой уже доставало окна третьего этажа. Тонкие голые ветки трепетно, как бы с нетерпением тянулись к весеннему небу. "А ладное я ему место определил. От подземных труб отсыревает почва, что ли? - только влаги ему хватает". И вдруг старику захотелось немножечко походить. Он спустился с крыльца и, медленно ступая по мелким льдышкам от разбившихся на тротуаре сосулек, обошел дом.
Все так же с ревом проносились, разбрызгивая грязную снежную жижу, груженные бетоном и кирпичом самосвалы. За шоссе, над почерневшим от сырости дощатым забором, тянулись залитые солнцем корпуса завода; в шуме весны они были немы, и квадраты окон казались непроницаемо-черными.
"Надо побывать", - подумал Александр Николаевич и не удивился тому, что намеревается не вернуться в свой цех на работу, а только побывать там. Возвращаясь на свое место, он почувствовал, как тяжелы его подшитые кожей валенки: четыре ступени крыльца оказались трудными для него. "Это правда… Правда, - покорно подумал он, снова усевшись на стул. - И справедливо". Мимо него прошли жильцы дома; они шли на обед, здоровались с ним приветливо, но торопливо, и эго тоже не обижало его: обеденный перерыв короток.
XXX
Так, заставив себя признать справедливость всего, что с ним происходило, Александр Николаевич пошел на завод оформлять свое увольнение.
Его не обижало, что все люди, к которым он приходил с "бегунком", просто, по-обыденному расписывались на листке бумаги в знак того, что рабочий Поройков, уходя с завода, не остается должен чего-то такого, за что с него нужно при расчете удержать деньги. Это ведь только для него было необычным, что он в первый и последний раз в жизни увольняется с работы.
И все же, как ни покорен был в тот день своей судьбе Александр Николаевич, ему очень не хотелось встретиться в последний раз с Гудилиным. Пугало, что душевное равновесие нарушится, но не зайти к начальнику цеха он не мог. "А, черт с ним… Ежели снахальничает, я ему тоже отбрею на память. Что мне с ним, детей крестить, в самом деле", - решил старик, входя в цеховую конторку.
Гудилин занимался переписыванием из толстого учебника в общую тетрадь длинных математических формул. Это было его обычным занятием в предобеденные часы; как говорили рабочие, он "работал над собой", или, попросту, выполнял учебные задания заочного политехнического института.
- Ну, что еще? - почувствовав, что перед его столом стоит человек, и не отрываясь от своего занятия, спросил Гудилин.
- Да ничего особенного, - ответил Александр Николаевич, протягивая начальству обходной листок.
- А… - Гудилин искоса посмотрел на бумажку, сделал на ней росчерк и, все так же не поднимая глаз, подсунул Александру Николаевичу листок.
Не попрощавшись, Александр Николаевич вышел. "Ну, вот и обошлось. Эх, студент-начальник, и чему только ты учишься?"
В проходе меж станками его нагнал парторг цеха Егор Федорович; он взял старика под руку, и так они молча вышли из грохочущего цеха.
- С учета еще не снимался? - спросил парторг, как только стало потише. - Тогда провожу. Да и поговорим. - Он помог Александру Николаевичу подняться на второй этаж.
У секретаря парткома были какие-то важные посетители, и работница из партучета не сразу снесла ему на подпись открепительный талон; пришлось обождать на диванчике.
- Куда же думаешь, дядя Саша, на учет встать? - спросил Егор Федорович.
- А куда к дому поближе. По-стариковски.
- Да, жизнь идет. - Егор Федорович сделал значительное лицо. - Это что же, мы с тобой десять лет в одном цеху?.. Сильный ты раньше был работник, а теперь какие слова говоришь: по-стариковски. - Егор Федорович изменил тон на какой-то виноватый и заговорил о том, что Александр Николаевич может спокойно уходить на отдых после долголетней вахты, которую он честно выстоял на трудовом посту, о том, что старый рабочий уходит с завода после Двадцатого съезда, когда открываются новые перспективы в строительстве коммунизма, и что в пройденном всей страной пути побед останется и труд Александра Николаевича.
- Не долго и тебе ждать. Лет десять, как в цех ты к нам пришел?
- Через месяц ровно десять будет.
- Это уже юбилей. Вот и вспомни, какой ты, Егор Кустов, сам был. Бравый балтиец, боевой разведчик морской пехоты. Помнишь, говорил мне, что наши жизни должны быть похожи?
- А как же? Видишь, ты уходишь, а я на твое место наладчиком.
- Вот-вот, так же и прошагаешь. Только вот лысеешь ты - не с меня пример берешь - и жирком обрастаешь.
- Ничего не могу поделать, - Егор Федорович похлопал себя по залысевшему темени. - Возраст.