- А сколько такие неуклюжие станки, как твои, берут сил? Легко ли тебе эти самые диски многопудовые ворочать? - прямо спросил Дмитрий.
- Не легко. Даже очень трудно. А что поделаешь? Автопогрузчик приспособить? Проехать ему негде. К каждому станку подъемные приспособления наделать или одно на все станки? Все громоздко получается, как ни думаем… А новые корпуса строим помаленьку. Скоро просторней заживем, легче будет, а пока… Пока вот они самые надежные, - Александр Николаевич выбросил перед собою свои сухие руки. - Все сделают.
- Ну хорошо. А условия труда? Возьми твой цех: грохот, гарь, вредная ведь работа-то?
- Понимаю. - Александр Николаевич посмотрел на сына так, словно хотел сказать: и что ты суешься со своим мнением в дело, от которого так далек. - Какой же завод может работать без шума, без неприятных запахов? Вредные работы у нас пока есть. На это тоже по известным причинам не обращали внимания, теперь мы вот требуем, понимаешь, требуем перевести наш цех на шестичасовой рабочий день. Наука, охрана труда за нас, и мы добьемся.
Подобные утренние разговоры прерывала Варвара Константиновна, подавая мужу завтрак.
Во время утренних споров можно было подумать, что отец еще и в самом деле крепок, а старость его свежая и деятельная. Но Александр Николаевич ел мало, а поев, как ни крепился, задремывал на диване, роняя книгу или газету из рук. Оправдываясь в этой своей слабости, он сетовал на затянувшийся якобы грипп.
XVI
Когда отец начинал дремать, Дмитрий уходил в кухню. На плите обычно уже готовился обед. Варвара Константиновна сидела на табуретке у окна с тряпкой и деревянной ложкой. В этот час она была разговорчива. О семейных делах Дмитрия ни мать, ни он сам даже и не заговаривали. Иногда Дмитрию хотелось спросить мать, какую же вину она подозревает за его женой, но он не осмеливался: спокойные беседы с матерью были большим наслаждением для него.
Однажды, войдя в кухню, Дмитрий сказал:
- И когда ты только успеваешь, мама! Вон уже все кипит у тебя. По-прежнему ты у нас боевая.
- Годы мои, Митенька, ушли боевой быть, а честней сказать, старость наступила… Да только у человека на каждую пору его жизни и дела, и заботы найдутся. - Варвара Константиновна поднялась с табуретки, наклоняясь над кастрюлей, сняла накипь. - А что это ты, Митя, вроде как подбадривать меня принялся? Может, жалеешь: думаешь, увязла мать на старости лет в домашних хлопотах, из кухни и жизни не видит?
- Угадала, мама.
- Когда в жизнь у тебя большие корни пущены, так по гроб будешь жить широко. - Варвара Константиновна посмотрела в окно. - Гляди, как тропки уже зазмеились: февраль он и есть февраль - кривые дороги.
За потными стеклами окна в свете хмурого утра уже виднелись сизовато-тусклые центральная котельная поселка с трубой, высившейся над редкой рощицей, недостроенная коробка бани и заводские корпуса. От шоссе ответвлялись тропки и терялись в сугробах; по тропкам пробирались пешеходы Даже по шоссе люди проходили по колено в нападавшем за ночь снегу.
- Из кухни мне тоже много видно, - снова заговорила мать. - Весной и летом ранним утром у нас тут хорошо.
Когда не спится, приду сюда с рассветом, распахну окошко и сижу. Воздух степной, легкий. Завод шумит ровно и негромко: звон цехов как будто так и остается висеть над ними - не летит дальше, словно пыль над дорогой на зорьке. И слышно, как на заводском дворе уставший за ночь паровоз не то вздохнет, не то хрипло свистнет. А потом воробьи заскачут по асфальту, а там и солнце плеснет по крышам, и уже пойдут люди… Я наше шоссе дорогой жизни называю. - Варвара Константиновна многозначительно взглянула на Дмитрия, так, словно, поведала о сделанном ею интересном открытии. - На моих глазах детвора вырастает. Летом, когда закончат школу, так тут на дороге самокатчиков, велосипедистов не счесть, а у котельной в волейбол и лапту играют, под окном в траве - малыши с куклами. Первого сентября здесь с утра как в большой праздник на центральном проспекте в городе. А перед этим все книжки, книжки несут. Тут и молодые парочки прогуливаются; потом, глядишь, молодожены идут и детскую колясочку толкают. Одних обнов сколько мимо провезут: кто шкаф новый, кто пианино или холодильник, а то иной уж на собственной машине катит. Говорю, дорога жизни. Года два назад один старик, тоже наш, московский, на пенсию ушел; все прогуливался по утрам. Осенью последний раз его видела. Мимо окна в гробу провезли. - Варвара Константиновна зачерпнула из кастрюли супу, попробовала, причмокивая, и, подумав, подсолила. - Так тебе, Митя, яблочника захотелось? - спросила она, заправляя суп рисом.
Яблочник - запеченное в духовке с золотистой корочкой картофельное пюре - было любимым в детстве блюдом Дмитрия.
- Уважь, мама.
- Да сделаю, сделаю. Надо, стало быть, картошку чистить. - Варвара Константиновна выставила из угла ведро с картошкой на середину кухни.
Дмитрий взял из кухонного стола нож.
- Задушевная матросская работа. Бывало, на весь экипаж "Комсомольца" целый двадцативесельный баркас надо начистить. Человек тридцать в круг усядутся, и с разговором ее, с разговором, - сказал он и начал обкатывать ножом картофелину.
- А вот можешь и нашу сватью увидеть, - прервала его работу Варвара Константиновна. - Вон она.
Невысокая женщина в низко повязанном платке и плюшевом пальто шла по шоссе за нагруженными санками, которые тащили двое парней.
- Сыны ее. Кабана, видать, закололи: на базар везут. И мешки еще с чем-то.
Еле слышное до этого тарахтенье тракторного мотора усилилось, стекла в окне задребезжали. Парни заторопились и втащили санки в боковое ущелье меж сугробов. Сгребая клубящийся снежный вал, гоня его перед собой и сбрасывая на обочину шоссе, прогремел бульдозер; за ним по расчищенному шел усатый мужчина в расстегнутом полушубке, он нес сундучок, какие берут с собой в поездки железнодорожники.
- Ишь, как хорошо человеку домой идти! А сватьюшка поторопилась: дождалась бы, пока от деревни машина в обратную пойдет, да и за ней… И никак еще в беду попала… - Варвара Константиновна добродушно засмеялась.
Бульдозер высокой грудой снега забил выход тропки из сугробов. Парни, напрягаясь, вызволяли тяжелые санки; женщина выбралась быстрей и, не оглядываясь, ходко прошла вперед.
- Не любите все же вы сватов!
- Да нет… Просто мы люди разной жизни. Ну ладно, давай работать, а то без яблочника останемся, - сказала Варвара Константиновна, и на ее лице Дмитрий увидел такое же выражение, какое видывал и у отца: как будто она на минуту вернулась к какой-то своей мысли, нужной и понятной одной ей.
- Мама, а ты ведь не только из окошка на большую жизнь смотришь. Как ты с вершины пожилых лет смотришь на нее?
Варвара Константиновна положила на колени руки - в одной нож, а в другой недочищенная картофелина - и обласкала сына взглядом.
- Да ведь много говорить надо.
- А ты покороче…
- Если покороче… Была я, как ты знаешь, в молодости прислугой у капитана первого ранга царского флота, а теперь у меня в отпуске гостит сын, тоже капитан первого ранга, и вместе со мной картошку чистит.
- Мам, а как ты Ленина видела? Сама говорила, что, когда он у вас на Путиловском выступал, - тебе в глаза взглянул.
- Это мне тогда так показалось; он нам всем в глаза смотрел.
- Расскажи, мама, еще раз, как это было.
- Как это было, рассказать точно не смогу. Не видела, не понимала я тогда все, как нужно, и многое просто не вошло в память. Темная была я женщина, сирота, с детства в людях жила. Только и стремления - господского гнева не навлечь. - Варвара Константиновна бросила в кастрюлю с водой белую картофелину, загадочно взглянула на сына, и снова на ее лице Дмитрий угадал ту же тайную мысль: "Я знаю такое, чего ты не знаешь и не узнаешь".
- Много во времена моей молодости людей без надежды на счастье жило. Вот и старика своего когда полюбила, так и думала: пришла и моя девичья беда - погибель. А может, и не думала, а просто знала, чем любовь для меня кончится, примеров на глазах мало ли было? Встречусь украдкой с ним и себя не помню от ласки его, душевности и плачу горькими слезами от страха перед неизбежной судьбой. А он мне, бывало, говорит: "Не робь, Варя, скоро наша возьмет". Когда он со мной был, верила во что-то хорошее впереди. А скорее всего просто ему, отцу вашему, верила. У него тоже была собачья доля - служба матросская, и его душа ласки просила. А как одна со своим страхом останусь, другое на уме: "Что это, думаю, за "наша" такая, о которой он мне твердит, и где и чего эта самая "наша" возьмет? Только и есть у нас с ним нашего, что любовь, и сгину я из-за нее". Понесла я тебя, Митя. Выгнали меня с места. Это тогда и показалось мне началом моей гибели. - Варвара Константиновна погасила горелку под кастрюлей, потопталась на кухне и снова уселась на табуретку.