Грудь и брюхо у лисы были пепельно серыми, а кончики волос на лбу и плечах белыми, как от инея. Вбив вокруг поляны колья с крестообразными развилками наверху, так было принято еще с тех времен, когда прадеды прадедов переняли от христиан крест, Озермес помочился на колья, чтобы звери, унюхав чужой запах, не забредали в его владения, однако то ласка, то куница подбирались иногда к сакле. Но строить плетень Озермес раздумал, сада и огорода у них не было, а владениями своими он мог считать хоть все окрестные горы и ущелья. Лиса повернула голову, заметила Озермеса, сорвалась с места, перепрыгнула через упавший явор и, размахивая хвостом словно метлой, стремглав побежала к лесу. Озермес оглянулся. Чебахан причесывалась, глядя в воду у запруды, как в зеркало. Причесываться она не любила, потому что гребешок часто застревал в ее густых волосах. А для Озермеса с малых лет было одним из самых больших удовольствий, когда мать причесывала его. Повзрослев, он не мог дождаться дня бритья головы. Брил его отец, и Озермес млел от прикосновения к голове твердых отцовских пальцев. Чебахан потянула заевший гребешок, дернула его, вырвала клок волос и, что то сердито прошипев, сняла волосы с гребешка, скатала в клубочек и бросила на берег. Озермес подумал, что когда волосы Чебахан отрастут до пят, она сможет обворачиваться ими вроде алмасты. Солнечный свет, прорываясь в овраг сквозь листву, искрился на бегущей воде, отражался от нее, желтые пятна прыгали по рукам, плечам и голове Чебахан, и задумчивое лицо ее от этого подрагивало и шевелилось, как шевелятся от ветра листья на деревьях. Она казалась такой же частью всего окружающего, как вода и яворы, как все, что ползает, бегает и летает по горам и лесам. Такими же были и все ушедшие, чьи души переселились в растения и в зверей, а иные, быть может, еще витают в пространстве и, время спустя, поселятся в его и Чебахан детях и внуках. Так будет вечно, пока не перестанут, сменяя друг друга, подниматься и опускаться солнце и луна. Чебахан взяла кумган, нагнулась, чтобы за черпнуть воду, взвизгнула, уронила кумган и побежала к Озермесу. - Там алмасты! Я видела ее! Она смотрела на меня! - Где ты увидела ее, в воде? - В кустах, на той стороне, я видела ее глаза! - Стой здесь, - сказал Озермес, - я поищу ее. - Сбежав вниз, он перепрыгнул через речку и принялся обшаривать кустарник. Чебахан не померещилось, трава кое-где была примята и кусты раздвинуты. Озермес добрался до отвесного обрыва. Алмасты или взлетела по нему, обретя крылья, или убежала вверх по течению речки. Тха, прокляв старуху, одарил ее быстрыми ногами. Повернув обратно, Озермес увидел на ветке держи дерева грязный пестрый лоскуток, сорвал его с колючек и тут же отбросил - от лоскутка несло зловонием. Дойдя до запруды, он отмыл руки и поднялся к Чебахан. - Убежала, но она, кажется, одета, я нашел обрывок платья или платка, от него пахло, как от непохороненного покойника. - У Чебахан расширились глаза. - Может, она вылезла из могилы? - Озермес покачал головой. - У ушедших нет души, поэтому мертвецы никогда не вылезают из могил... Мне кажется, ты из-за алмасты забыла про обязанности хозяйки. А после завтрака я обыщу лес. - Чебахан, вспыхнув, кинулась к очагу.
Он увидел алмасты на лесистом склоне, откуда хорошо видна была поднимающаяся к небу гора со шлемом на голове. Она сидела под кустом орешника, боком к нему, согнув босые, в ранках и в земле ноги, держа на коленях сверток и что-то вполголоса напевая. Длинные, или с проседью, или грязные, волосы спадали на лоб и глаза, а позади опускались на землю, покрывая серо фиолетовый кафтанчик поверх когда-то желтой рубашки. С ворота кафтанчика свешивался на плечо обрывок золотистого галуна. Проваленную щеку пересекала полоска запекшейся крови. Озермес медленно направился к ней и услышал слова колыбельной:
Матери подол тебе колыбель, о, маленький мой,
Матери грудь тебе пища, о, маленький мой...
Старуха эта не могла быть алмасты. Озермес, не дойдя до нее, кашлянул и остановился. Она вздрогнула, вскочила и, прижав к груди завернутого в тряпье ребенка, посмотрела на Озермеса блестящими, лишенными выражения, словно слепыми, глазами. - Мира тебе, мать, - сказал он, - ты напрасно убегала от нас, клянусь богами, я не причиню тебе ничего дурного. Пойдем со мной, моя жена встретит тебя как дорогую гостью. - Склонив трясущуюся голову к плечу, она какое-то время всматривалась в него, потом темное худое лицо ее исказилось от плача, она переложила ребенка в левую руку, а правой ударила себя в грудь. - Мой ребенок, он маленький, ему холодно. - Пойдем, не бойся, там сакля, - стал уговаривать Озермес. - Иди вперед, вон туда. - Она жалобно запричитала и не сводила глаз с него, словно вспоминая что-то. Он подошел ближе и почувствовал смрад, исходящий от свертка. Если она держала в руках ребенка, то он был мертвым. - Кто ты, мать, как зовут тебя? - Она, не понимая, плакала без слез. Озермес прикоснулся к костлявому плечу. - Иди туда, в ту сторону. - Он слегка подтолкнул ее в спину, и она, оглядываясь на него и прижимая к груди сверток, потащилась к поляне. Озермес шел немного отставая, слева от нее.
Чебахан не было видно, наверно, вошла в саклю. - Белорукая! - крикнул Озермес. - Белорукая! Это не алмасты, это полуживая старуха. - Чебахан выскочила из двери так, словно кто то вытолкнул ее оттуда, посмотрела на старуху и в нерешительности остановилась. На миг в глазах старухи промелькнуло что-то осмысленное, возможно, она вспомнила, что уже видела Чебахан, но ничего не сказала, лишь беззвучно пошевелила губами. - Пусть твой приход к нам даст тебе спокойствие, - спохватившись, сказала Чебахан, - добро пожаловать, ты мне мать, я тебе дочь. - Она, улыбаясь, приблизилась к старухе, обняла ее слева, потом справа, наклонилась к руке, обхватившей ребенка, для поцелуя и в ужасе откинулась назад. - Ее ребенок мертв, - сказал Озермес. - Она ничего не понимает, разум оставил несчастную. - Бессмысленные глаза старухи бегали от Озермеса к Чебахан, и лицо мучительно исказилось, как у человека, пытающегося понять незнакомую речь. Словно ребенок, она повторила: - Он маленький, ему холодно. - Заплакав без слез, старуха опустила сверток на траву, встала на четвереньки и забегала вокруг него. Потом запела:
Матери грудь ему пища, о наш Аллах,
Всей семье его растить, о мой Аллах...