Антон Шумсков был рад порыву обоих Зябревых, их готовности идти на фронт, но в душе жалел их обоих, пожалуй, последних силачей из лядовцев, пригодных и на войну и на любую земную работу. Но, различая их достоинства, ему было не все равно, кто пойдет в окопы, а кто встанет за плуг или у наковальни. Но выбора - кому вручить от имени власти повестку - он так и не осилил сделать. И поступил не как представитель этой власти, а как игрок-неудачник. Самому оставшемуся в "проигрыше", ему захотелось поглядеть на игру других и успокоиться тем, что кто-то, как и он, потерпит неудачу. Ничьей не может быть! И Шумсков с наигранным легкомыслием, на удивление всем, предложил Зябревым жребий:
- Ну, вот что, соколы белокурые, будя перечиться, бросайте бумажки в шапку и гадаете сами свою судьбу!
Сказал и сел, отвернувшись от людских глаз. Перекидывая огарок цигарки из угла в угол усохшего рта, тяжело дыша и сипя своей прогазованной глоткой, Антон разбродно водил глазами по обшарпанным обоям перегородки, по прикопченным кирпичам печки. И глаза вдруг застыли в неподвижности, уставясь в аспидночерный зев загнетки. Там, за заслонкой, представилось ему, молчаливо, темно и замогильно пусто. Точно так же, томно и глухо, подумалось ему, будет сейчас в чьей-то замызганной шапке, куда бросят бумажки судьбы - "фронт" и "дом", и будут колотиться два сердца в предчувствии выбора…
Однако никем не снималась шапка, не надписывались гадальные бумажки, исключающие друг друга, да и сердца Николая Зимнего и Николая Вешнего не хотели и не ждали жребия. Мужики по-прежнему дымили вольным Разумеевским самосадом и молчали, понимая и не понимая друг друга.
- Уф-ох, ешки-шашки, - будто в сонном падении, с замиранием вздохнул Антон и поднялся с табуретки. Протянув руки к людям, откровенно обрадовался: - Правильно вы думаете, мужики. Война ведь - не девка на выданье, какую можно сосватать, а можно и уступить другому… Старею, ешки-шашки, старею. Не ту игру затеял…
- Да и так ясно, что ты ерунду сбуровил по части гаданья, - с сочувствием пожалел Финоген председателя. - А все это, я скажу, от того, што власть у тебя, Антоша, звонкая, а голосок тонкий - ни повелеть, ни приказать не силишь, - дед поднялся с полу и подошел к столу. - Ты как должон поступлятъ? А вот как, - Финоген размахнулся сухоньким кулачком и деревянно стукнул по столешнице: - Так, мол, и так, робята, война наша защитная, совесть чиста, значит. Раз весь народ ополчился, надо идти… Спокон веку так было: Расся работает и ты вкалывай, Русь плачет и ты слезы не стыдись, воюет и ты иди в дело, в бой… А придут празднички - и обрадуемся за всех и вся! Верно я говорю, мужички, а?
- На тех праздничках еще наплачешься… - глубокомысленно проворчал Разумей, теребя в руках лисий малахай.
Не обращая внимания на слова лесника, дед Финоген закончил с оттенком молодецкого бодрячества:
- Как должон, говорю, поступлять ты, председатель власти? Берешь документ, - Финоген взял со стола повестку, - и приказным макаром вручаешь: "Вот, солдат, твой черед настал!" - он взял в свою сухонькую ладошку руку Николая Зимнего и с неожиданной твердостью вложил повестку в его ладонь: - Весело, не весело, а запевай!..
Зябрев, не выговорив ни слова, принял бумажку, как из рук начальника, и растерянно доглядывался в ожидании поддержки и одобрения его решения идти на фронт. Мужики молчали, ошеломленные таким оборотом дела.
- Веселое горе - солдатская житуха, да никак не веселится, - кто-то мрачным голоском порушил тишину. Васюта случившееся повернул на иной лад.
- Теперича тебе, Зимок, по понешней-то войне, не то что пулемет, а целую орудию доверят, а? - потирая руки, сказал звонарь.
- Царь-пушку дадут - не меньше! - улыбнулся, наконец, и Шумсков, слегка отходя от прежних безутешных мыслей.
- А што? По его плечищам, - Васюта вскочил на ноги и потрогал, будто примеряя, плечи Зябрева, - глядите, какая лафета! И Царь-пушку не пожалеют…
- Это ежели шутейно? - засомневался кто-то всерьез. - Она же, пушка эта, для погляда только поставлена в Кремле-то, для красоты, значит.
- Не скажи! - категорически замотал головой Васюта. - Мне солдатики, которые ослобоняли наше Лядово, доподлинно сказывали, не шутейно, что, когда немчура проломом к Москве приперлась, разок все-таки жахнули из Царь-пушки по всему ерманскому войску. Истинный хрест - не вру! Сам, говорят, Верховный фитиль к запальнику подносил…
- Не-э, - засомневались мужики, - этого дела Верховнокомандующему не доверят. Тут бомбардир нужон!
- Бомбардир был, конешно. Для порядку. И прислуга для подмоги была, а пальнул Сам - солдаты своими глазами видели. Это те, какие на параде были, - Васюта со старческой дотошностью и с немалой гордостью говорил, как о свершившемся чуде, и хотел, чтобы ему поверили. - А когда жахнули, значит, из пушки-то царевой - пехота штыки наизготовку и в атаку. Так и погнали, так и до се гонют супостатов…
Лядовцы не верили Васюте, а вранье его понравилось. На душе помягчело, и табак вроде бы стал слаще - задымили гуще. Бабка Надеиха, держа в руках какие-то обноски, стояла в проходе спальни, прислонясь к косяку забора, и ждала, когда кончит заливать Васюта. Дождавшись тихой минуты, шагнула к звонарю.
- На, бомбардир беспартошный, - она сунула в руки Васюты старенькие, однако ноского сукна штаны и серую рубаху с облезлыми деревянными пуговками, - зайди за печь да прикрой свою срамоту - глазам больно от твоего шкелета…
Тот, не соображая, в чем дело, ошалело разглядывал нежданную обнову, как небывалый подарок. Мужики распознали будничную одежонку покойного мужа Надеихи - деда Савелия и порадовались за Васюту:
- Вот тебе и амуниция!..
- От бога не дождался, так от Надежды получил…
Пока Васюта ходил за печь облачаться в дареную "амуницию", дружок Финоген как бы за него договорил:
- Так вот, ерманца-то от Москвы наши, почитай, до самого Орла отогнали. А теперь и Николка, наш лядовский рекрут, - Финоген с какой-то категоричной точностью показал на Зимка, - на позиции идет - глядишь, неприятеля и вовсе с раеейской земли сгонят. Войне конец выйдет, а ему - слава!..
Николай Зимний, теребя пальцами военкоматскую повестку, ни с того ни с сего, вдруг почувствовал в руках знакомую дрожь пулемета и, не зная как унять ее, опять ахнул кулачищем по столу:
- Довольно душу корябать!
Старый Финоген заморгал с испугу, но, тут же очухавшись, с окоротной наставительностью, по-отцовски потребовал:
- Не пали, авось не заряжено!
- Я иду на фронт. Чего вам еще?.. Но дайте наперед слово сказать…
Лишь один Разумей не пожелал слушать, чего хотел сказать муж его внучки. Обидчиво косясь на председателя Шумскова, который, по его мнению, дал не тот ход повестке, он нахлобучил шапку-малахайку на повлажневший лоб и, пригнувшись, как бы крадучись, поплелся к двери. Но тут же его окликнул Шумсков:
- Погодь маленько, Разумей Авдеич! У нас с тобой колхозный разговор еще будет.
- Я - не колхоз тебе, - полуобернувшись, огрызнулся лесник, еще глубже осаживая шапку на голове.
- Раз так, тогда по сельсоветской линии поговорим! - еще строже сказал председатель.
Дед Разумей послушался, однако на место не вернулся, где сидел, остался стоять у порога, рядом с Вешком.
- Говори, что хотел сказать, - Шумсков почтительно обратился к Николаю Зимнему. - Мы слушаем тебя.
- А я вот что хотел сказать… - Зимок неожиданно опустил голову и стал разглаживать на столешнице им же измятую повестку. - Я хочу сказать, что Клавдя у меня… еще красивая… И кто тронет ее - башку с плечей сорву, когда возвернусь. А то сами знаете, быстренько находятся некоторые тыловички, охочие до бабьего тепла…
Из-за печки, с кипучей слезой на щеках, вышел принарядившийся Васюта. Он прошел на свое место и уселся рядышком со своим другом Финогеном. Смахнув слезу, он, как ни в чем не бывало, ввернул шутку:
- Пошел бы на войну, да жаль бросать жену.
- Приду, говорю, с фронта - враз согрею! - Зимок, не принимая шутки, потряс кулаком, как гранатой, загодя грозясь расправой.
Мужики понимающе попритихли. Всем вспомнилась давняя затяжная злоба Зимка на Вешка за то, что в пору финской кампании Николай Вешний, как бы "обманным" манером увел Клавдю вместе с детьми в свой дом и продержал ее в любовных муках до возвращения мужа. И теперь у Николая Зимнего были основания говорить и грозить.
Не возражая и не переча угрозе своего тезки, Вешок как-то неожиданно подшагнул к столу и хладнокровно взял из-под руки Зимка повестку:
- Ладно, кончай мозга морочить! Ты на той войне был, мне на этой быть надо - мой черед настал.
Все опешили, дивясь выходке кузнеца. Тот, словно бросовый червонец, небрежно сунул казенную бумажку за ухо шапки и направился к двери. Но вынужден был придержать шаг, заслышав голос крестного Зимка - деда Гордея.
- Тебе, сынок, святой жребий выпал. Теперь и за отца могешь поганой немчуре отомстить, - Гордя отмашно секанул воздух крохотной восковой ладошкой и сплюнул: - Будь проклята эта война!.. Мсти, сынок, мсти.
- На мою месть и всей Европы не хватит, - неожиданными для себя словами ответил Вешок.
- Ерманцам мсти, сынок. Фашистам мсти! - настаивал на своем дед Гордя.
- У нас, окромя солдат, несметные тыщи павших отцов и матерей. И взаправду целой Европы не хватит, ежели смерть за смерть, - встрял в разговор Финоген. - Поизведемся так-то, а?
Как бы заглушая возникший спор, Вешок сказал:
- Мертвые за себя дело сделали. Нам за живых стоять надо!
Сказал и вышел из сельсовета, не попрощавшись. Чуть погодя ушел домой и Николай Зимний.