* * *
Тем временем пленные под приглядом конвойных наволокли с поля ржаных снопов (нашелся где-то и скошенный хлеб) и, растащив их по углам кладбищенской стены, готовили кострища, чтобы запалить их разом, как только нагрянет темнота. Солдаты, в ожидании команды, шелушили колосья, торопясь, кормились проросшим зерном и набивали карманы впрок.
Донцов, с паскудной завистью поглядывал на солдат, глотал оскомную слюну и терзался тем, что не был на их месте. И не из-за горсти ржаных зерен, а что от костров, когда запалют их, было бы легче нырнуть в черную пучину ночи.
- Ты, Речкин, с ними вась-вась, - кивнул Донцов в сторону немцев, - так прошу тебя: обустрой меня костровым.
- Это зачем же? У костров не заснешь - работать придется.
- Бежать буду! - заблестел глазами сержант, будто он уже за воротами, на вольной воле.
- С ума спятил? - затрусился опять Речкин и как-то ужался в плечах, угнул голову и побледнел. Донцову он показался жалким и опасным.
- Я один… Никого не зову с собой. Под пули никого не подставлю. А тебе бояться нечего - с твоим умом они тебя не тронут. - Донцов снова кивнул на немцев, которые, можно было догадаться, о чем-то переругивались меж собой.
- Поостерегся бы, сынок, - с отцовском предупредительностью ввязался в разговор Труфан. Очесывая костяшками пальцев серую бороду, он как бы закрывал рот, чтоб его слова ненароком не долетели до охраны. Повторил старик и свою защитную приговорку: "Заступи и помилуй господи!". Последние слова Донцов принял за благословение.
- Один пойду - один и отвечу! - как бы успокаивая Речкина, Денис грубо похлопал его по плечу.
Тот ответно принял начальственную позу и попрекнул Донцова:
- Храбро, но постыдно перед боевыми товарищами. Бесчестно их покидать в столь трудный час. Это - не по присяге…
- По присяге мы с тобой обязаны были последние пули в себя пустить, - ожесточаясь, парировал Донцов. - А мы руки подняли.
- А зачем же в плен сдался? - тоном допрашивающего давил Речкин на Донцова.
- Меня… сдали, а не сам сдался…
- Кто тебя сдавал? - пораженно прошептал старшина.
- Этого никто никогда не узнает… Даже мать-Россия, которую ее доблестные вожди-благодетели тоже, видать, измучают и ни за понюшку сдадут.
- Не злобись, сынок, - сказал Труфан, печально-задумчиво оглядывая повально лежащих бойцов. - Всю Расею в плен не уведешь - и так сказать…
- И я так считаю! - не понять чему обрадовался Речкин. - Наши вожди наверняка примут меры. А за твои слова о них, Донцов, знаешь, что положено?
- Сталин - не свят-дух, чтобы все слышать… А "что положено" нашему брату - то и возьмется. Война равно одарит: и живых и мертвых, болтунов и доносчиков… Ни меня, ни тебя она не обойдет, не обделит - не бойся.
- Ну, будя браниться, ребята, - стал мирить Труфан не на шутку разругавшихся Донцова и Речкина. - Вы теперь в одних чинах и званиях…
Старшина-санинструктор и сержант-артиллерист перекинулись несколькими, отнюдь не гладкими словами и, затаив друг от друга недосказанное, разошлись, кому куда надо. Донцов побрел искать Назара, Речкин направился было к раненым, чтобы хоть как-то облегчить их страдания. Но его тут же окликнули конвойные и подозвали к себе. Немцы и впрямь приняли его за "старшего", хотя среди пленных были, наверное, лейтенанты и капитаны, воентехники и политруки, командиры, штабники и тыловики-снабженцы. Именно к Речкину, "рускапралу", конвойные обращались потому, что тот мало-мальски говорил по-немецки и уже проявил свою услужливость, хотя больше видимую, чем на самом деле.
Труфан с верным Шанхаем вынуждены были оставаться у порога часовенки, не вправе выбраться за ворота кладбища, чтобы уйти в деревню или в поле, укрыться в копнах и там скоротать ночь, переждать кошмар нежданного нашествия своих пленных и немецких охранников. Нельзя было и войти в свое жилище - туда битком набились те, кто был поздоровее своих соотечественников, расположившихся как бы вторым этажом над теми, кто покоился в могилах. Речкин не раз взывал к их совести, чтобы уступили часовенку раненым. Не тут-то было: подспудно уже действовал закон самосохранения - самый жесткий из всех неписаных законов, каким пользуется "человек силы" среди слабых или совестливых своих сожителей в едином месте обитания. Труфан понимал, что ни ему, как хозяину, ни Шанхаю места в часовенке не найдется, и он решил притулиться где-нибудь под небом, рядышком с сержантом Донцовым и пограничником Назаром и помочь им в задуманном побеге, о чем старик безошибочно догадывался через их разговоры и в душе поддерживал этот шанс и риск. По опыту прошлой, первой мировой, и по собственному плену, Труфан не верил ни в жалость немцев, ни в силу милосердия Красного Креста, на что уповал старшина Речкин.
* * *
Немцы, долго и нервозно, лопоча и жестикулируя, как бы чего-то требовали от Речкина. На этот раз тот перевел для себя всего три слова - лопата, пила и топор, но не мог понять, зачем конвойным понадобился такой инструмент. А когда, рассердившись, они начали грозить незадачливому переводчику автоматами, старшина, устрашась, повел их к кладбищенскому сторожу в надежде найти у него, что требовалось. Все нашлось у Труфана, но, догадавшись, для какой цели понадобился инструмент, запротестовал, начал истово креститься, вздымать руки к небу и молитвенно приговаривать: "Заступи и помилуй, господи!". Одному из конвойных показалось, что старик не бога просит, а саботажничает и грозится им кулаками. Подошел и сильно ширнул стволом автомата в клокастую бороду. Старик озлился и с досады вскрикнул. И не более как через минуту он каялся и корил себя за собственную слабость. Шанхай, заслышав крик хозяина, с собачьей отвагой набросился на немца. Тот с пуза, словно вожжой, хлестанул автоматной очередью - с кобеля-перестарка тут же осыпалась шерсть, а от казенной ноги Труфана брызнули во все стороны липовые ощепки… Собака, оскалив пасть и закатив под студенистое старческое веко горошину бельма, рухнула наземь у самых сапог убийцы. Труфан, благо ни одна пуля не угодила в живую ногу, оставался стоять на месте, поражая немцев ненавистью, что горела в его глазах, и бесстрашием… От автоматном пальбы с костлявых вершин тополей вновь сорвалась вернувшаяся было на ночевку птичья стая и отвалила в серую пустоту поля. Встревоженная тишина погоста быстро улеглась, будто ничего и не было.
Конвойный, очухавшись от собственных выстрелов и птичьего гвалта, оглядевшись, брезгливо отпнул от себя дохлого пса и, не понять с чего, расхохотался:
- Гут, пан, гут!
Немец вроде бы по-приятельски похлопал по плечу старика, попинал в его деревянную ногу сапогом, ровно испытывая на прочность, и жестами показал, что ему нужно. Речкин, дабы упредить новую вспышку гнева, бросился к наружной нише часовенки, где стояли штыковая и шахтерская лопаты. Подхватив их, а заодно и топор, что валялся у порога, притащил и показал инструмент, все еще не понимая, зачем он понадобился конвойному. Обе лопаты, кое-как прихваченные к держалкам гнутыми гвоздями, были до непригодности тупы и ржавы. Допотопной ковки топор разболтанно вихлялся на заляпанном грязью топорище и был в таких зазубринах, словно им работали не плотники, а каменотесы дохристовой эры. Конвойный, выражая недовольство, отвратно скривил рожу и, можно было догадаться, крепко выругался немецким матом. Речкин, приняв ругательство на свой счет, с нарочным устрашением спросил старика:
- Где инструмент, которым ты работаешь сам? Не этим же могилы роешь и гробы ладишь?
- Убей, не пойду на грех! - без капли страха запротестовал Труфан. - Командирские отличия носишь, старшего из себя строишь, а головы не хватает догадаться?… Они же, кощунники, удумали поруганье чинить над усопшими. Им, стервецам, живых мало…
- Что ж, по-твоему, немцы твоих покойников выкапывать будут? - все еще недоумевал Речкин. - Не городи напраслину, старый.
- Не они сами, а вас, ероев, копать принудят. И не кости тленные, а горюч-материал для топки им нужон, чтобы костры держать. Чай, не летняя ночь - одних снопов до рассвета не хватит. Кресты на жальниках крушить заставят. Им огонь-свет подай, а не покойников. А то, поди, разбежитесь…
Догадливость Труфана раздражала Речкина, и он все еще не хотел верить в то, чего боялся старый сторож.
- Немцы - поголовно верующие. С топором твоим на бога не пойдут, - пыжился доказать свою правоту старшина и вновь потребовал исправный инструмент.
- Я прежде сам на костер лягу! - защищался, как мог, Труфан. - А опосля, ляд всех вас возьми, крушите, жгите все, хоть саму планету - в огонь ясный. Может, поослепнете скорее.
Не удержав обиды и слез, старик перекрестился, наложил знамение на молчаливые тополя, на могилы, на растопыренные кресты, манящие живых в объятия, на убитых сном пленников и несчастно подумал: "Ни бела света, ни погоста, ни самой Расеи, должно, не уберечь уже…" Труфан отошел к часовенке, присел на приступок собственного порога и принялся выковыривать ножом-окоском пулю, застрявшую от рикошета в липовой ноге…