- Какую уж тыщу верст драпаю, и сам не сосчитаю. С того утреннего часа, когда немчура посворачивала наши полосатые столбы да заставу подчистую смела, я и подался колесить. Да все во встречь солнцу, на восток, значит. С ориентиром на родную сторонушку, конешно. Поначалу на коне отступал - легче и ходче дорога двигалась, а как попал к окруженцам и солдатики сглодали кобылу мою, - подковы одни остались да хвост с гривой, - пришлось пехом переть… Окруженцы в брянских лесах партизанить остались, а мне дальше пробираться надо было, потому как со мной полный вещмешок документов с секретом… Действовал по приказу начальника заставы, царство ему небесное, - перекрестился Назар. - Ты, говорит, Назарушка, (он меня частенько по-свойски кликал), сигай на коня и мчи до командования - спасай часть заставы: передай документы и обо всем доложи, что видел своими глазами. Больше ничего не сказал - крови не хватило - она на моих глазах вся вытекла из него… Я его на коня, а он мешок мешком. Кое-как устроил - помчались. Думал, дотяну до какого-нибудь штаба или лазарета и сдам его. Но как ни торопился, гляжу - немцы впереди меня чешут. Я вроде как в обозе у них оказался. К тому часу и капитан богу душу отдал - каленеть начал. Выбрал местечко поглуше да поприметнее, чтобы легче найти потом было, и закопал его. Сам опять встречь солнцу - надо было и немцев обогнать, и фронт прошмыгнуть, и хоть какой-никакой штаб найти, приказ начзаставы выполнить - документы сдать, о гибели товарищей доложить… Пройдя не одно становище окруженцев, лишь в районе Орла с группой смельчаков удалось оторваться от немцев и проскочить фронт. Перевел дух, гляжу наши солдаты откатным валом на Москву валят, арьергарды частей еле оборону держат - поди, отыщи в этом аду штаб. А как нашел и не рад тому - в особый отдел потащили, а там за вражеского лазутчика приняли, допрос учинили. Особисты - молодцы бравые - пистолетами перед моей заросшей харей поигрывал, портупеями да зубами скрипят: "Говори всю правду и документы предъяви!" Документов у меня полный мешок, говорю, а правду, товарищи дорогие, всю правду обсказать невозможно - долга песня. "Ты, - говорят мне лейтенанты, - в "товарищи" погоди лезть. Нам надо разобраться: кто ты и кем заслан шпионить в наш тыл? Этими бумагами - особисты как-то нашвырок, не вникая, покопались в вещмешке - тебя гитлеровцы снабдили для… камуфляжа!" Для чего, для чего? - не понял я. Но они так и не растолковали, а еще пуще заорали на меня: "Личные документы?!" От обиды и я в полный голос: есть и личные. Я вам не шпиен какой-нибудь!.. Тут я маленько оплошал - впопыхах не в тот карман полез. Самый строгий из них - старший лейтенант - цап за мою руку и вырвал документы. У меня ажник в глазах закипело - ни хрена не вижу. А строгий-то наоборот, в радость ребячью впал: "Что я говорил? Он и есть - лазутчик, шпион!". И прочитал в документе: "Фамилия - Савонин, имя и отчество - Иван Николаевич, звание - капитан…". Я сам не свой, ору-толкую: не я это! А они: "Так мы и по морде видим, что не ты… Где твое место после этого, продажная шкура?". Там, показываю за окно, в окопах место мое - попереди вас, конешно. Да вот иначе вышло - приказ капитана Савонина выполнял, начзаставы нашего. Сам-то он на моих руках кровью изошел… Бог даст, отобьемся от немчуры, я и могилку его покажу. Глядишь, добрые люди и памятник ему поставят, потому как он, почитай, первым в первый же час войны за Россию-матушку голову сложил. Честь честью - вместе со своими бойцами-пограничниками. Я особистам так и эдак, а они мне свое: "Ты лапти нам не плети. Докладывай прямо: где и когда у капитана документы смародерничал?". У меня, говорю, и свой документ имеется. Показываю книжку бойца РККА со своей фамилией. А им и это не в веру: "А карточка где? Таких "лип" в окопах полным-полно!". Это, говорю, не липа, а красноармейский пачпорт. Гляньте и сверьте - в моей книженции и "подружка" моя записана, отметка о присяге и штемпель заставы - все чин-чином, как и полагается. "Какая такая "подружка"?" - зацепились они за бабье словцо. Пришлось растолковывать, что с такой шутейной нежностью бойцы свои винтовки зовут. Я с "ней", говорю, не одну тыщу верст, от самой Польши отшагал - ни она меня, ни я ее не бросил. Сказал так-то и к винтовке рукой потянулся, чтобы номер показать и сверить с книжкой, а мне самый шустрый-то - трах пистолетной рукояткой по локтю и снова заорал, как на всамделешнего шпиона: "И оружие сумел присвоить! Под красного бойца ладишься?". Я в ответ свое толмачу: с винтовкой этой я Отечеству присягал, с товарищами по заставе первый бой принял, с ней же от немцев драпал, а теперь, выполнив приказ, в окопы пойду. Особисты опять за свое: "В окопы запросился, шкура? Много чести захотел… По тебе Колыма давно скучает. И мы тебе это устроим…". Не знаю, что бы они сотворили со мной, если б вот не они. - Назар кивнул на немцев и тут же смутился: - Должно, не то ляпнул я, братцы, вам. Но ничего не поделаешь - так вышло тогда: не успел я подумать, чем и какими словами защищаться от ретивых допросчиков - в избу ихний шофер ворвался. Помню, они его Васей знали. И то ли с перепугу, то ли по манере своих начальников, вдруг заорал он: "Немцы!". Шофер - парень с виду ладный такой, в летчиских очках… Хоть и рядовой, а в портупеях тоже. Только лицом бледный, будто ни солнце, ни ветер до него не прикасались. Особисты от его крика вскинулись, как заполошные, и - вон из избы. С пистолетами наголо так и выбегли. Всполошился и я - хватаю "подружку" свою да мешок с документами и за ними. Кричу вдогонку: "Товарищи, товарищи, возьмите мешок-то - тут ведь вся погранзастава!". Куда там - поныряли, как сурки, в легковушку, бзднули бензинным духом мне в морду, и только я их видел… А шофер не соврал, вовремя остерег своих боевых товарищей: немцы и впрямь не заставили себя ждать. В брянской стороне уже гудом гудели танки - все ближе и ближе. Я помыкался, помыкался, мешок за плечи, винтовку наизготовку и нырнул в первую же траншею, в ту, что у самого большака, почти у околицы Орла. Стрелки и бронебойщики свои причиндалы к делу готовили. Заметили меня - вроде не ихний и, косясь на набитый мешок, учиняли свой допрос: какие-такие трофеи у меня, то да се, не жратва ли в мешке? Вижу, и табачком не прочь разжиться. У меня, говорю, всех арсеналов-то - две обоймы да винтовка. Сам не жрамши, ни пимши. И курил - позабыл когда. Объяснил так-то - ко мне и интерес пропал. Я им - ровня, значит. Смолкли. Лишь балагур какой-то шутейно мне советовать стал: "Раз так, занимай очередь, браток. Слышишь, фрицы газуют? Значит, нашенским "беломором" али заморским табачком оделять будут - не зевай!" Чую, от боли шуткуют - молчу. К окопчику приладился, глазами на большак навострился. Вижу: вместо немецких танков по мякотной обочине большака, под пыльной тучкой наши санитарные повозки мчатся. Ездовые, работая кнутами, бросали коней то в рысь, то и опор-галоп. Еще муторнее было смотреть на раненых. В сохлой окопной глине и в большой кровище, погруженные в горячке навалом, они крыли отборной бранью белый свет, немцев и своих командиров. Кто-то в первых повязках, а кто и без них - будто их только что выволокли из-под танков, раненые истошно молили санитаров и ездовых о пощаде: или прикончить их или осадить коней. Поровнявшись с нашими окопами и почуяв, что теперь есть кому оборонить их, ездовые остановили обоз, чтобы перенести дух - дать передышку коням, напоить раненых, кому-то наложить или сменить повязку. С распаренных лошадиных брюх и ляжек взбитым мылом сползала пена, со ступиц двуколок отработанным дегтем капала на дорогу кровь… Я обрадовался обозу, как самой подходящей оказии, и упросил старшего санитара принять от меня вещмешок с документами и передать надежным людям там, в тылу, если еще таковой существует. Мешок, прошитый пулями, я бросил в санитарную повозку, вернулся в окопы… Танки тогда миновали наши позиции стороной, на этот раз обошлось без крови, однако нам снова надо было отходить, чтоб не угодить в окружение. В отходных маневрах мы и отступили почитай к самой ружейной Туле. Шли бы, видать, и дальше - до матушки-белокаменной, но один позор сменился другим: пришлось расстаться с винтовкой и стать под чужие дула. И теперь уж не смерти страшиться надо, а жизни…
* * *
Свою "одиссею" пограничник Кондаков, как бы заново прошел в эти минуты откровения, ясно понимая, что слушают его чужие люди, у которых не слаще собственная судьба-доля. И сержант Донцов, и старшина Речкин, и кладбищенский сторож Труфан, слушая его, конечно же, "проживали" свою собственную жизнь, до которой тоже дела нет никому, разве только родне и близким, которых где-то в дальнем далеке непрестанно томила неизвестность: живы ли, родненькие, или же пали смертью безвестных? На этих нещадных вопросах и оборвались мысли Назара, и он, уже бездумно, сморенным голосом, убеждая лишь самого себя, закончил:
- Да, Назар, так было и есть: люди и смерти боятся и жизнь ругают…
- Заступись и помилуй! - перекрестился со вздохом Труфан. По-своему проскулил и Шанхай, заслышав голос хозяина.
- Все так! - еще раз подтвердил Назар, радуясь тому, что его все-таки слушали. Погладив собаку, он побрел к могилам и спящим на них солдатам искать себе место для ночлега.