Домой Разумей воротился измокший до нитки, обессиленный. Когда вошел в избу, к нему вернулись прежние страхи за нищую Лизку, за сына Матвея, за покойную кроху - внука. Словно от дурного предчувствия, безжалостно забил росяной озноб, и старик, не попадая зуб на зуб, накинул на плечи давно изношенную поддевку и повалился замертво на лавку. Очнулся он, когда забелело в окошках и заскрипело крыльцо от шагов.
Первым вошел Матвей, за ним еле перевалила порог вконец измотанная дорогой мать. Сын, молодой здоровенный мужик, был выше отца на целую шапку, в плечах чуть не сажень, лицом свеж и мил, глазами востр и только руки никак не нравились отцу. Они, кроме лесной охоты да побить бабу, ничего не умели делать. Сын как-то боком пролез в дверь, встал возле отца и с ленивой ухмылкой, вроде бы недовольный, проворчал:
- Ай помирать надумал, батя?
Отец поднялся и остался сидеть на лавке. Поддевка свалилась к ногам. На плечах, видно, от озноба, слегка парила взмокшая рубаха.
- Не меня тебе хоронить… Вон куда гляди - не мощно проговорил старик, кивая на святой угол. Затеребил рубаху на груди и заплакал. Тут же бухнулась на колени мать и запричитала мутным голоском.
Матвей, еще не понимая в чем дело, подошел к матери, снял с ее плеч волглую от росяного утра полушаль и бережно положил на лавку рядом с отцом. Разумей с открытой злобой глянул в глаза сыну, отер шершавой ладонью слезы на заволосянившихся от старости щеках и, не найдя что сказать, подошел к жене, поднял ее и еле-еле проговорил:
- Встань! Теперь его черед молиться…
Матвей невольно глянул на отца, на чадящую лампадку, на безмолвные лики божьей матери и угодника, греющего персты о лампадное пятно, потом опустил глаза на стол, где стоял крошечный гробик и лежала кучка тряпья.
- Чиво зыришь волком, паскудник?.. Твори молитву, сукин сын! - Разумей бросился к ружью, сорвал его со стены и замахнулся им, словно дубиной. - На колени, греховодник!.. - в злобном неистовстве заорал отец. - Твори молитву!
Мать заслонила сына от удара, отец, выронив одностволку, в бессилии отшагнул к окошку, и лавка спасительно притянула его к себе. Матвей, не испугавшись ни ружья, ни отцовского крика и хулы, подошел к столу и развернул пеленки.
- Лизка!.. - только и сказал он. Глянул на лампадку, но рука не поднялась ко лбу. Угнувшись, прошел к порогу и, не оборотившись, проскрипел зубами: - Задушила, курва голодраная, - не в меру шумно хлопнув дверью, вышел на волю.
- Мать, прибери мальца, чиво ж теперь делать - божья душа, - умиротворенно проговорил Разумей и стал закуривать.
Прасковья с родительской милостью принялась хлопотать с убранством покойника. Обмыла ребеночка, достала из сундука клок залежалого коленкора - берегла его на свою смерть, завернула трупик в чистую белизну и честь-честью уложила в гробик. Разумей нашарил в кармане четыре ржавых и непомерно великих для крохотной домовинки гвоздя и заколотил крышку. Прасковья отыскала за божницей огарочек церковной свечи и, запалив его от лампады, поставила на желтую крышку гроба.
- За батюшкой бы послать, - увлеченная святым делом, умиленно посоветовалась она с мужем.
- В колокола бы еще долбануть!.. - съязвил в сердцах Разумей. Сорвался с лавки и зашагал по избе. - Во все размалиновые звоны: второй Христос родился!
Прасковья прикусила язык, заморгав с куриным страхом и зашептала самодельную молитву.
- От позора хоть самому в преисподнюю лезть… А в тюрьму - еще ловчее!.. - во всех избяных углах дрожал голос Разумея. - На тыщу годов ирод ославил теперь наш Ляпуновский род, - старик пнул дверь и позвал Матвея. Велел нести гроб к Рыжей пасти, самому глухому лесному распадку, что в доброй версте от сторожки. Сам же, захватив лопату и ружье, крадучей походкой поплелся за сыном. Прасковье идти с ними Разумей запретил. С мокрыми глазами она осталась стоять на крыльце, держа в сухонькой ладошке догорающую свечу. Собаки, загнанные хозяином под полог крыльца, заскулили своей собачьей тоской.
Когда пришли к Рыжей пасти, Разумей долго искал подходящее место, а когда нашел - шагах в двадцати от глинистого обрыва, возле убогой застарелой березы - приказал сыну копать могилу.
- Поглубже, поглубже, чтоб зверь не донюхался и не разрыл, - с тихим резоном наставлял отец сына. А когда опустили гроб и засыпали яму, Разумей предусмотрительно насторожил Матвея: - Жальника не нагораживай, дерном покрой, чтоб под единую травку. Глаза у власти не тупей, чем у зверя, найдут и дознаются - тогда тюрьма, хана всем нам… Малой-малой человечек, а и за него ответ большой придется держать. Понял?
Матвей, не переча отцу, все сделал, как было велено. Постояли над могилкой, покурили. Сын никогда не видел, чтоб так ознобно дрожали руки и тело отца. И он попытался успокоить его:
- Не трусь, батя… Я согрешил, мне и кару нести!
- Вот и неси! - взорвался Разумей. Отбросив цигарку, схватил ружье и сунул его в руки Матвея: - Вот и неси, родимый сыночек! За тем я и привел тебя сюда. На последний поклон привел…
Матвей, не понимая слов отца, принял ружье и не знал, что делать дальше.
- Ты мне не сын боле! Я тебе - не отец! - белея лицом, решительным голосом он прогремел на весь лес. Эхо, утробно и с той же силой бессердечия, коротко отдало отцовское проклятие, и звуки тут же провалились в Рыжую пасть лесного распадка. Заступила тяжкая минута раздумий, после которой отец выдыхнул последние слова: - В стволе один патрон - или ты, или я должон сойти туда, - он показал на скорую могилку внука. - Решай, сын: кому позор нести, а кому…
Матвей не дал договорить отцу. Он поднял ружье и с маху своей непомерной силы хрястнул им по горбу убогой березки. Низко поклонился отцу и могиле и зашагал прочь от этого страшного места, и скоро его скрыла густель лесного подроста. Ошалевший Разумей видел тогда сына в последний раз…
Сгинул Матвей. Пропал бесследно. Как-то так вышло, что никто в деревне и не хватился его…
От всех "мобилизаций" спасал Разумей сына, а вот от греха не уберег. Самому отцу хотелось думать, что Матвей ушел в красные отряды. Он сам и распустил слух об этом по ближнему окрестью. Так было спокойнее и на душе и на миру. Но шло время и к этому слуху злой люд примешал другую догадку: сын лесника не в Красной армии, а перебежал к Деникинцам. И там потом, примазавшись денщиком к белому полковнику, уплыл с ним в заморскую державу. Липкой паутинкой вязались и другие разговорчики: в лесу, мол, скрывается Матвей, по виноватости своей от советской власти прячется, кореньем да лесной травкой питается, а глаз не кажет людям - страх не пускает…
Но… время! Это та кочегарка, в которой горит все. Перегорела и судьба молодого мужика Матвея Ляпунова - и золы не осталось ни от слухов и пересудов, ни от самого Матвея. Мать от неизбывной тоски по сыну отдала богу душу - без какого-либо сопротивления. Тем же летом Разумей свез жену на сельский погост. Сноха Евдокия и того хуже - горючих слез не лила по мужу, но скоро ослабела умом и ушла с богомолками. Слоняясь по уцелевшим храмам и, надоедая попам, она поминала Матвея то за упокой, то за здравие. Разумей, объездив весь окрестный свет, лишь к зиме нашел ее и привез домой. Так осиротела внучка Клава. Шел ей тогда десятый годик.
8
… Чай давно был выпит, а лесник все еще искал подходцы, как бы склонить кузнеца к постройке новой избы.
- Так вот, коновал-то, говорю, кирпичевый дом задумал сыну ставить. Мне хвалился он, что с кирпичом дело сладил и с артелью каменщиков договорился. С весны первому кирпичику лежать, стало быть.
Ивану Лукичу крыть было нечем, и он решился заглушить разговор, затеянный лесником.
- Тягаться с коновалом мне не с руки. У него - чистая деньга, у меня - железки. Не ровня, как не крути… Иван-то Прокопыч за хрячка-то облегченного рубаху с хозяина сдерет, а мне за подкову и гривенника не достается. Все - в коммуну, все как в прорву.
- Пусть не каменный. Из дерев сруби, - гнул свое Разумей. - Руки у тебя золотые - сам и сладил бы… Лесник выждал минутку, пытая растерянного Зябрева. - Революции, слава богу, кончились, войны тоже вроде попритихли - чиво не пожить теперича русскому человеку?
- А ты лесу дашь? - словно опомнившись, взъярился кузнец и, не чуя себя, схватил за грудки Разумея. Тот без обиды отвел руки Ивана Лукича.
- Была барская власть над моим лесом, теперь - казенная. Та и другая задарма никому ничего не даст. Чай, не маленький, соображать надо, - Разумей говорил о власти с каким-то подспудным таинством, как о загадочной, всемогущей силе. - Ежели за деньги, перед коммуной похлопотать берусь, авось ты ей - свой человек.
На том разговор и кончился. Хозяин вышел проводить гостя.
- Не взыщи, Разумей Авдеич, - посовестился вслух Иван Лукич, - што чай у нас без церемоний вышел. Пирогов не печем с Николаем… А питья, слыхивал я, ты давно не стребляешь…
Дед Разумей, приноравливая рябиновый посох в руке, помешкав, сказал с ухмылкой:
- Да небось нет и питья-то?
- Да и вправду - нет…