Тот с запоздалой осторожностью отпрянул от стола, лукаво заморгал и закрякал, будто впервые видит такую силищу. Рука и впрямь, как только что из горна: пылали кузнечным жаром и лоснились сизым перекалом потаенной, не до конца еще растраченной силы. Поглядел на свои руки и сам Иван Лукич. Устыдившись, убрал их под столешницу и, малость отмякнув, доверительно признался:
- Но этими руками я ни одному ухожору ни носа не раскровянил, ни ребра не погнул. Так-то вот…
- А что ж ты делал ими? - спроста, ради разговора, сорвалось с языка Разумея.
- Кхы, што делал… - усмешно поглядел на лесника Иван Лукич. - Гребенки! Да, да, Разумей Авдеич, обнаковенные гребешки да гребенки делал. Которыми девки себе космы чешут… А ишо я своей возлюбленной из лошадиных копыт бусы выточил. Деревня ахнула тогда. Никто и не догадался из какого матерьяла они - за слоновую кость красота сошла. Фигуристые такие, будто из купеческой магазеи… Я, говорю, не Мамай, чтоб силой любови добиваться…
- Э-э, не скажи. Я помню молодую Фросю. - Разумей, прищурясь, погрозил пальцем. - Ее не вот-то гребенками к себе "зачешешь". И бусы - не обороть для такой кобылки.
- Оно, конешно, и любовь свою механизму имела - чиво толковать, - все заметнее мягчела душа Ивана Лукича, и ему еще больше хотелось говорить, коль вспомнилась давно покойная Фрося. - Но и любови одной мало было по тогдашнему времени. Еще чего-то требовалось от жениха. А чем я мог ублажить свою невестушку, ежели сам тогда лишь в подмастерьях, в молотобойцах ходил?.. И вот, как сейчас помню, заманил я Хросю лунной ночкой в кузню. А она, заместо того, чтобы губки подставлять, допрос учинила: "A что ты, Ваня, тут делаешь?" - Коней, говорю, кую, сбрую чиню, колеса шиную, по железной части што кому нужно и протчее… - "А еще что могешь исделать?" - Чую, что моя Хрося форситься своими вопросами передо мной начинает, я и похвались тогда: - Чиво захочешь, то и смастерю, у меня рука ловкая. Сам кузнец Прохор меня другим мастерам показывал… - "Ну тогда, Ваня, искуй мне, говорит, святую птичку, ту, которая в раю летает". - Я охалпел, конечно, - райских птах и во сне не видывал. Но делать нечего. Отворачиваю воротину настежь - в кузню луну пущаю. Она только из-за леса поднималась и светлая такая, хоть часы чини… Подсобляй, - говорю я своей зазнобе, и ставлю ее на меха: - Дуй во все лопатки! Разгорелся горн и во мне все запылало: будет тебе райская птица, Хрося милая!.. Стал хватать, чиво ни попадя, а никакая простая железяка для такого тонкого дела не годилась. Подрастерялся малость: брякнул слово, а матерьялу нужного нету… Но любовь - сила сильная. Подсказала душа. В углу кузницы, над верстаком Кузнец Прохор когда-то пристроил для виду старинную икону. Под ней, вместо лампадки, на деревянном приполочке стоял зазеленелый от старины латунный подсвешник. Его-то я и бросил в горн. Невеста моя вскрикнула и начала креститься - не то я сделал. Дуй, ору ей, огонь погибнет и птицы не будет тебе! Не тут-то было. Подхватилась моя краля и убежала, крестясь и пришептывая "господи, помилуй"…
Разговорившийся Иван Лукич при этих словах тоже сбавил голос:
- Мастер мой, Прохор, конешно, тогда задал мне хорошую выволочку за подсвешник, но птицу позволил сделать. Следил за моими руками и даже подсказывал, што и как лучше… Не вышла, ясно дело, райская птичка, но жаворонка выплавил из латуни. В полной натуре получился! Наскреб кирпичной пыльцы, соломенного попелку добавил и суконкой наярил свою поделку до золота. Через недельку Хрося приняла мой подарок, а потом и меня…
С минуту-другую помолчал Иван Лукич, а закончил свою исповедь с той же сердитостью, с какой начал разговор о сыне:
- Вот чем и как надобно девок привечать - добром, а не мамаевой силой…
Самовар изрядно поостыл, пока шла беседа стариков, и тогда Иван Лукич стянул с ноги сапог, наддал духу и по избе снова загудел успокоительный шумок самовара. Дед Разумей, молча и незаметно оглядывая избу, готовился что-то сказать, но его снова опередил кузнец:
- Мой дуралей хорош, а коновалов малый еще чище - до кистеней и кос дошли, басурманы. Тьфу! Ума не приложу, что и делать…
- Женить их, сукиных сынов, - и вся недолга, - с напускной жесткостью проговорил Разумей. - Но жалиться на них властям не надо - в тюрьму упекут ребят за милую душу, - предусмотрительно предупредил на всякий случай мудрый Разумей.
Иван Лукич не ожидал такого поворота в разговоре и, не найдя, чем ответить, стал наливать кипяток в чашку гостя.
- В шахту их, Разумей Авдеич, или на чугунку! - подыскивая кару драчунам, вскричал кузнец, проливая чай на стол. - Тогда узнают кузькину мать. Пускай на казенном поживут - спесь живо сойдет.
Разумей степенно, с неуклюжей церемонией принял чашку из рук хозяина и не торопился сказать, где лучше теперь: на угольных шахтах, на железной дороге или в сельской коммуне. Ребята, по его рассуждению, пока никуда не годились: ни холостовать на чужбине, ни на женитьбу в родной деревне. Иван Лукич томился и ждал, что же все-таки скажет Разумей на его решимость угнать сына на шахту - от греха подальше. Лесник налил в блюдце чаю, поправил бороду, широко раскрыл рот и, как в провальную пропасть, слил туда пахучую водицу. Крякнув, сказал совсем о другом:
- А изба твоя, Иван, не по твоим рукам и умельству слажена, - Разумей обернулся к стене и с видом знатока постучал костяным крюком пальца по выпертым от времени бревнам: - Осинка-матушка!
Глухая гниль дерева не отдала звука. Иван Лукич оторопело глядел на гостя и не догадывался, к чему он клонит. Изба и впрямь была стара и слаба и его забил стыд за бедность и убогость своего жилища.
- Зимой-то небось ни тепла, ни свету? - гнул свое Разумей, растравляя потихоньку душу совестливого Ивана Лукича. - Два оконца и всего-то? - он дотянулся рукой до оконного переплета и тюкнул тем же пальцем в крестовину. Незамазанные стекла дзинькнули обрывчатым мотивчиком, словно тоже пожаловались на судьбу. - Ну, ладно, для вас с Николкой по окошку имеется. Есть во что на белый свет глянуть. А приди в дом третья душа - темный каземат ей тут устроится, факт? - Разумей еще попросил чаю и отхлебнул прямо из чашки. - Темница, я говорю, а не свет светлый будет для третьего-то жильца… А кто-то же придет! В обязательном порядке должон быть!.. - лесник даже привстал от своих, давно желанных слов.
Разумей напористо искал подходцы к той главной мысли и цели, с какой пришел сюда. Не чай же хлебать, в самом деле, он приволокся за пять-то верст! Слегка озлившись на непонятливость Ивана-кузнеца, лесник пошел напропалую:
- Иван-то-коновал, поглазастее тебя, оказывается: в корень зрит… Жисть, она тоже дно имеет, у каждого концом и кончается. А как помирать, ежели ничего сынам не оставишь? С попреками глиной-то завалят… И у тебя такой же оболтус, как и у Прокопыча, - Разумей кивнул на печку, где затаился виноватый Николай. - Раз уж за девок дерутся - знай, скоро приспичит. И не углядишь, как молодушек поприведут, а не ровен час - и сами сбегут. Теперь и таким макаром поступают. Прошло времечко, когда родителев спрашивались… Так вот чего я толкую: коновал-то Зябрев решил для сына дом новый ставить. Да не из этакой трухлявы, - лесник снова постучал костяшкой пальца по стене. А кирпичевый! Чтоб на сто годов!
- А ты почем знаешь? - будто очнулся только, с открытой досадой спросил Иван Лукич. Видно, он досадовал на то, что их разговор слышит и Николай, который тоже вправе просить от своего отца новой избы: старому Зябреву кончать жизнь, молодому начинать ее. И кузнец почти с испугом спросил старика: - А ты, Разумей Авдеич, в сам деле бывал у коновала?
- Бывать не бывал, а слухом слыхивал, - загадочно проговорил Разумей. Он точно почувствовал, что взял уже на мушку Ивана Лукича и теперь было главным не промахнуться. Он выжидающе примолк, уткнувшись губами в чашку с чаем.
Нет, не "слухом слыхивал" лукавый Разумей. Он давно уже побывал у коновала Зябрева. И не раз! И не с первого разговора подбил он расчетливого Ивана Прокопыча на постройку "кирпичевой" избы для сына. В первый раз Авдеич завернул вроде бы ненароком - показать глаза своей кобылы: слезой изошлась животина, гнильца завелась в уголках изрядно постаревших глаз. Иван Прокопыч обрадовался поклону гордого Разумея. С лекарской церемонией он обихожил кобыльи глаза борной кислотой. Но вместо того, чтобы дать с собой впрок пузырь-другой целебной водицы, велел приводить лошадь еще трижды. Лошадь лечилась, а коновал с лесником гоняли чаи да разговоры вели. Тогда-то и научил Разумей Зябрева житейской мудрости: помирать - помирай, а хлеб сей. Это значило: дом для сына строй… Старик с открытым упрямством похваливал жениха:
- Зимок твой - пригожий парень, мозгой в отца, силы не занимать и красоту не прятать. Оно, конешно и Кузнецова сынок не плох, Вешок-то, - не без умысла намекал Разумей и на другого жениха, разжигая у Прокопыча горделивую отцовскую ревность, - да ветру в башке многовато… Твоему Зимку, Прокопыч, наверняка бог пошлет хорошую невесту, - многозначительно пророчил Разумей.
Однако ж при всех разговорах с коновалом старый лешак (так иногда прозывали Разумея) ни слова не обронил о своей внучке. Но и так все было ясно всей деревне, зачем зачастил он к коновалу, - да и к кузнецу тоже.
Лесник и по-стариковски и по родству пестовал любимую Клавушку щедро и с превеликой жалостью, страстно заботился о ее будущей судьбе. Без отца и при спятившей с ума матери не сладко жилось Клаве. От нужды и сиротства, как мог, спасал ее дед. Но спасал он, каясь и терзаясь в минуты слабости, прежде всего сам себя, спасал от божьей кары. Велик его грех перед сыном, значит - и перед внучкой. С добрый десяток лет минуло с той поры, как сгинул Матвей. И вина в том - самого Разумея. Это он проклял сына и согнал со двора с чудовищной жестокостью…