* * *
Пока в лагере царила неразбериха и никто из попавших в плен командиров не брал на себя верховодства, Речкину пришлось самому формировать команду для доставки воды. Тут дело складывалось легче. Жажда смертно томила всех, и каждый был готов бежать на край света, хоть за единым глотком. Кроме походной кухни, никаких емкостей не нашлось и потому пришлось катить ее за водой. Дорога к реке шла под горку, и кухня как бы сама тащила бойцов за собой. Конвойный автоматчик еле поспевал за командой и временами вынужден был выкрикивать строгое: "Хальт!". Команда тормозила ход, и охранник утешно лыбился послушности русских солдат. На обратном пути, наоборот, он чаще и чаще кричал "шнель, шнель!". Однако, обессиленные красноармейцы, уже не чуя страха, также часто останавливались, словно кони в задышке, с мольбой о пощаде. Дорога всего-то с версту, но как это далеко, если уже нет никаких сил… В последующие рейсы команда обновлялась и пополнялась все большим числом "добровольцев". Каждый раз кухонный котел выхлебывался в считанные минуты - вода лилась, будто на холостую мельницу, не прибавляя ни сил, ни духа. Однако жажда была сбита, и люди стали подумывать хоть о каком-либо вареве…
Не легче шла работа по дополнительной натяжке колючей проволоки. Речкин с достойным милосердием отнесся к тем, кто эту работу выполнял накануне и теперь маялся от полученных ран на ладонях. Тянули проволоку другие. Работа осложнялась тем, что проволоку надо было крепить выше роста человека, а значит - один другого должен был держать на своих закорках. Но как осилить, если ноги еле-еле держали самого. И потому-то, видимо, первые, избавленные от этой адской работы, похваливали Речкина за его великодушие к ним, а вторые - на чем свет стоит кастрошили старшину. Немцы, мало понимая в русской матершине, догадывались, однако, что клянут не их, а своего же "фюрера".
- Гут, рус-капрал, гут! - обер-лейтенант похлопал перчатками по плечу Речкина, одобряя его расторопность и работу пленных. Комендант тут же торопливо принялся отдавать новые распоряжения. Санинструктор, понимающе кивая головой, все заметнее мрачнел лицом, а когда комендант покинул лагерь, с непривычной для себя озлобленностью выругался и сплюнул под сапоги.
Кондаков, подумав, что Речкин в чем-то оплошал, подошел к нему и с сочувствием спросил:
- Чивой-то черный Курт муторил тебя?
- А, так… - затаился Речкин. - Не нашего ума дело.
- Как это не наше дело? - осерчал Назар. - Чай, не он у нас в клетке, а мы у него… Все нас и касательно, значит.
- Да не гунди ты! - вспылил санинструктор. - Дай очухаться. Ты думаешь легко мне?
- Я думаю, как мне думается… А ты вот, старшина, дюже-то не бойчись за них. Больно поглядно перед немчурой хвостом вертишь - и так сказать. Ребята видят все и… Неровен час, во злобу войдут - беды не минуешь. Лагерные законы ни мной, ни тобой писаны…
- Да я же для них стараюсь, для своих же. А они - сразу "во злобу".
- Оно вроде бы верно - как бы для них стараешься, а получается у тебя - все для себя. Шиворот на выворот, выходит. Я вот об чем стерегу тебя.
Кондаков, знающий неписаные законы своих, сибирских, лагерей, по какой-то немыслимой инерции переносил их теперь на немецкий лагерь военнопленных и, по-человечески жалеючи Речкина, наставлял его и предостерегал от неверных поступков и чрезмерной болтовни.
- Ты, ежели по-ихнему собачишь, то переводи на наш язык, чего они хотят, а не чего ты хочешь. А уж ребята сами разберутся, что к чему.
- Я вот, если сейчас "переведу", чего наприказывал Черный Курт, у тебя штаны спадут.
- Вот ты опять пужаешь, - с укоризной осадил Кондаков Речкина. - Толкуй прямо, в чем дело. Не стрелять же всех собрались.
- Хуже! - выпучился испуганными глазами старшина на пограничника. - Голодом сморят, гады. Комендант приказал объявить всем-всем, что первые три-четыре дня никакой провиант в лагерь доставляться не будет. Всякий бунт военнопленных будет пресекаться расстрелом. Германскому командованию, видишь ли, заниматься некогда. Так нагло и говорит: не до вас, впереди - Москва, победа!
- Что же, сначала ухандакают Россию нашу, а потом и нам же пирушку устроить сулят? - в недоумении пожал плечами Назар.
- Слушай сюда. Не так все, - замотал головой Речкин. - "Черный Курт" - здорово ты прозвал его - в самую точку…
- Да он весь, как в черный гуталин вымазанный, - перебил Назар старшину, довольный тем, что дал такое прозвище лагерному коменданту.
- Так вот, провиантом, по словам Черного Курта, оба сектора лагеря - наш и тот, что расположен в церкви - должны будут снабжаться не германским командованием, а местной управой, то есть гражданской властью города, как положено по оккупационному режиму.
- Какая тут может быть власть? - усомнился Назар. - Видишь ведь - все войском забито, как мотня вшой… Ноги протянешь, пока похлебки дождешься.
- Вот теперь и суди, храбрый пограничник Кондаков, какими такими словами я должен говорить с ребятами? А ведь приказано-то мне, а не тебе.
Речкин, понял Назар, и в самом деле в тиски попал, как пятка между дверью и притолокой: и больно, и кричать смешно и стыдно.
- А ты, старшина, пока помолчи о провианте-то. Пару-тройку дней пересилим, а там, бог даст, развиднеется, - посоветовал Кондаков.
- На одной водице не пересилишь, - сникшим голосом проговорил санинструктор.
- Школьный парк, конешно, не тайга, но что-нибудь скумекаем. Не тужи! - с потаенной самоуверенностью обнадежил Назар.
Расходясь всяк по своему делу, Речкин вдруг напомнил Назару:
- Нога-то жива?
- Жива ишо, - усмехнувшись ответил пограничник и, притворно прихрамывая, поплелся в школьный сарай.
* * *
Нашел-таки Кондаков то, что ему годилось для задуманного дела. В углу сарая, где когда-то, видимо, отводилось место для стойла школьной лошади, на дубовых столбушках крепилась небольшая комяга - неглубокое корытце, сколоченное из толстенных досок. Из нее тянуло легкой гнильцой остатнего овса и сена, мышиным пометом и сырым дубом. Назар попросил помочь ему выволочь комягу из сарая.
- Ты что, дядя, загодя домовину себе присмотрел, что ли? - жестоко пошутил молодой боец, помогая Кондакову.
- Да, племянничек милый, а то жди, пока германское командование гробок сколотит - кости иссохнут, - шуткой отделался и Назар.
Наломав за сараем сухой дурнины, Кондаков очистил от плесени корытце и пошел к кухне за топором. Поварская "команда", сложившаяся сама собой, - без лагерного начальства и даже без вездесущего "капрала" Речкина, - возилась у котла, маракуя, из чего бы сварганить хоть какую-то болтушку. Еловые шишки подходящи для заварки, но хлебова из них не сочинишь. Из сухой муравы тоже ничего не сваришь.
Верховодил у кухни солдат Штык, недавний ротный повар. Он сам велел называть его таким прозвищем, чтобы не забывалась его "родная рота", которая погибла до единой души, кроме него. Назар подошел в тот самый раз, когда Штык рассказывал, почему его так прозвали.
- У нашего брата, повара, - толковал он, - кроме щей с кашей, как бы на закуску, всегда должно иметься и словцо красное - для духу, значит… Имел такие "слова" и я, конешно. Но не об них речь. Пехтура наша посмеется и ладно: ей - мило и мне - хорошо. Но попался и я на язык пехоте. Бывало спрашивают: Артемов будет каша? Отвечаю: будет - как штык! То есть - обязательно. В другой раз: Артемов, есть борщ? Я - свое: есть кондер шрапиельный - как штык! Но бывало иначе: Артемов будет харч? Случалось, что снабженцы промешкают, значит жратвы не будет. Так и режу: нет, не будет! Как штык - не будет!.. Так меня Штыком и прозвали. Даже командиры, и те мою всамделишнюю фамилию позабывали…
Кондаков, послушав солдатскую байку, в тон шутке попросил повара:
- Дай-ка мне, Штык, топор на часок-другой.
- Как штык - не дам, - серьезно сказал Артемов. - У меня их не дюжина. Один - на всю армию, на всех голодных и рабов…
- Друг милай, я к тебе с помочью, а ты ко мне со штыком. Вот спробую, выйдет чего - кашу сваришь… Для всех же я…
Назар пояснил, зачем ему понадобился топор и рассказал, как в подобных случаях таежники спасаются от голодухи. Поварская команда, поверив в затею бывалого таежника, принялась помогать ему. Двое бойцов, по совету Кондакова, стали наколачивать дырки в листе кровельного железа, который очень кстати отыскался в сарае. Нужно было хоть какое-то сито. Сам же Назар с тремя красноармейцами отправились на заготовку древесной коры. В углу парка, словно молодые девки, хороводились березки. С них-то и поснимал белые поневки таежник. С поразительной ловкостью орудуя лезвием топора, он считал еще довольно сочную кору, а красноармейцы в полах шинелей таскали ее к приготовленному корыту для сечки. Назар потом сам же и рубил эту кору, как рубят табак на курево, или капусту для квашения. Когда железный лист был истыкан дырками. Назар позагнул борта.
- Вот вам, ребята, и решето-сито для просейки, - пояснил Кондаков. - Не тужите, будет березова кутья вам!
Березовое крошево из-под топора Назара тут же просеивалось на плащ-палатку. Все шло своим чередом, и солдаты, столпившись возле чудодеев, ждали от них спасительного чуда.
Штык, наддавая жару в топке кухни, торопил сам себя, чтобы скорее засыпать березовую "крупу", испытать "рецепт" таежника. Пока подходил кипяток. Штык обегал толпу пленников, испрашивая соли. Без нее, знал он, и каша - не каша. Соли ни у кого не оказалось, а может, и была у кого, да затаил, не веря, что ему достанется хоть ложка варева. Конечно же, восьмиведерный котел мог накормить лишь малую часть лагеря. Это знал Штык и понимали все пленные. Но ждали все…