- Так и просись туда. Ты же, я слухаю, на ихнем-то языке ловко собачишь - небось, поймут и пожалеют. Немец-то - немец, но он тоже человек.
- Мне и тебя жалко, - с чувством повздыхал старшина. - Нам бы вместе держаться…
- У меня кровь не капает, - успокаивал Назар санинструктора, - и бинтов твоих мне пока не надобно. Ты лучше раненым ребятам подмогни - они тягчее бедуют.
- Чудной ты, Кондаков, я смотрю: ничего нет у тебя и ничего не нужно…
В то самое время вскипел котел. Заклокотала и толпа возле кухни. Серая масса, в не одну сотню шинелей, воздев над головами руки с котелками и банками, перла, словно на приступ, к столбу белесого пара, напорно валившему из котла в затемневшее небо. Самозваные повара, взобравшись на подножку кухни, взывали обезумевших к милости и порядку, матерились, грозились опрокинуть кухню и ошпарить всех ненасытных. Кто-то из догадливых припугнул более серьезно:
- Братва, немцы!
Толпа вмиг обмякла, поослабла, словно и впрямь на головы солдат плесканули крутого кипятку. Немцы же, стоящие на карауле и наблюдая необычную картину, ржали во все глотки, не пытались вмешиваться в заваруху, затеянную русскими.
- Гогочут, лиходеи, - с досадой проворчал Назар, кивнув в сторону часовых. - И наши тоже - театр сустроили. Кому на потеху?… Пристыдил бы их, старшина, может, тебя послухают. А то ведь поизведут друг друга…
- Там командиры повыше меня сеть, - стал отговариваться Речкин, - пусть они и наводят порядок. А с меня хватит - в прошлую ночь на кладбище накомандовался.
- Я вот и говорю: тебя-то слушались.
- Послушаешься, когда рядом со мной конвойные автоматчики были. А теперь - словами одними порядка не навести мне.
И чтобы как-то больше не говорить об этом, Речкин, порывшись в санитарной сумке, достал сухарь и с оглядкой сунул в руку солдата:
- Это тебе за твою душу! Хороший ты человек, Назар Кондаков.
Пораженный милостью, Кондаков не скоро нашелся, чем ответить.
В голодный час сухарь не имел цены. И платить ему было нечем. Душа тоже не плата, не ровня в тугую минуту сухарю. И, смутившись, солдат вернул сухарь санинструктору. Тот, понимая натуру Кондакова, нашел более подходящий выход:
- Бог велит пополам делить! Так ведь у верующих?
Речкин разломил сухарь, и Назар принял дареную половину. Санинструктор затем вытянул из сумки плоский командирский котелок и алюминиевую кружку.
- Выбирай, что тебе, а что мне, - нежадно предложил Речкин.
- Я гляжу, старшина, у тебя запасцы с прицелом: что для войны, что для плену - все в одинаковом достатке и порядке.
Кондаков, выговаривая Речкину, и сам не понимал себя: то ли он шутя завидовал ему, то ли с отвратной ехидцей высмеивал его, но кружку принял и сунул в карман шинели.
- Котелок тебе нужнее. Я - один, тебе же поить-кормить раненых, - тут уж Кондаков говорил с пониманием и всерьез.
Все было сказано и поделено по справедливости, но к главному Речкин еще только искал подходцы.
- Идти мне к раненым надо - ты хорошо понимаешь. Но для меня это - смертельный риск…
- Дык мы тут все в одной проволоке, при одних караулах, - попытался рассудить и успокоить старшину Кондаков. - У тебе же и красный крест на сумке - какая-никакая, а подстраховка. И труситься не резон тебе.
- Боец Кондаков, дорогой друг Назар, - перешел на шепот Речкин. - Да, на моей сумке красным крест, но у меня есть как бы и второй "крест"! - партбилет… за первый помилуют немцы, за второй как пить дать, - казнят!
С дрожью в руках Речкин вытянул из-за голенища сапога сшитый из лоскутка плащ-палатки бумажничек и легонько потряс им, словно там упрятан миллион ассигнаций.
- Пойми, друг, тут - весь я: и жизнь и смерть моя.
- Так и храни то и другое, коль так. Не полезут же немцы в твои сапоги, - простодушно судил Кондаков и, как мог, стал утешать: - Не муторься ты дюже-то. Негоже так-то командиру.
- В том-то и дело, что не рядовой я.
- Ну и не генерал еще и не комиссар, чтоб допросы с тобой вести, - начал сердиться Назар.
- Пойми ты, темная голова, - дрожал Речкин. - Среди раненых, куда идти мне, большинство командиров, а может, и политсостав окажется - доскональная проверка неминуема. Тряхнут и меня - тогда конец.
- Заранее помирать - десять раз в гроб ложиться, - попрекнул солдат Речкина. Назар нащупал в кармане сухарь, сглотнул подкатившуюся слюну к горлу и твердо сказал: - Ладно, чиво я должен сделать для тебя?
- Ты, друг Назар, - пограничник. Это все равно что - чекист. Я тоже учился на чекиста. И мы оба знаем силу и цену тайны…
- Да не грызи душу - говори прямее. Вишь, ночь наваливается, - солдат воздел руку в темное поднебесье. - Припоздаешь, немцы тебя и не пустят к раненым-то.
- Снимай сапог! - вдруг решился Речкин. Приказал и заоглядывался. Но поблизости никого не было, а красноармейцы у кухни, как бы устыдившись своей суеты, тихим порядком принялись за дележку кипятка.
Кондаков, подчинившись, стянул сапог и стал ждать, что же такое задумал Речкин. Тот, все еще крупно вздрагивая, закатал штанину кавалерийских галифе пограничника, а потом и кальсонину, достал из сумки рулончик бинта и только теперь принялся объяснять свою хитрость.
- Я тебе, Назар, вроде как перевязочку сделаю… Ты сейчас все поймешь.
- Давай, мотай - тут и понимать нечего: раз уж забоялся - и голову в мотню засунешь, не токмо партийный причиндал.
Кондаков хотел уязвить похлеще сопливого большевика, но пожалел молодость.
- Это - не "причиндал", боец Кондаков, а партбилет, - всерьез поправил старшина пограничника и напомнил о законе тайны: - Язык - за зубы! Поднял? Знай, друг Назар, стукачи водятся всюду. Сыщутся они и тут, в лагере. "Бдительность для чекиста - это курок на взводе", - так нас учили бывалые энкавэдисты.
Наставляя Кондакова, Речкин тем временем запеленал партбилет в кусок бинта и стал приматывать тонюсенькую книжицу к ноге Назара. Тот, терпя унижение, однако, не злобясь, стал плести что-то смешливое:
- Па-а-теха, ей-бо! То ты меня, старшой, записал в ЭНКАВЭДЭ, теперь приматываешь к ВЭКАПЭБЕ… Эдак я вперед тебя в начальство вознесусь. Ежели, конешно, мы суцелеем с тобой и, как ты говоришь, нас вызволит из полона сам товарищ Сталин.
- Тши-ш-и! - санинструктор потянулся ладонью к губам Назара, чтобы загородить рот, но тот брезгливо увернулся и договорил свое:
- Теперь мне дрожать, а не тебе. Теперь я - вроде как партийный, а ты - беспартейный. В отставке, значит…
Когда Речкин кончил свою "перевязку", Кондаков намотал вонючую портянку поверх бинта и сунул ногу в сапог.
- Ну, вот и вся наша "тайна", - без прежней оторопи проговорил Речкин и посоветовал: - Ты, Назар, для конспирации прихрамывай маленько - вроде как легко раненый.
- Погоди, мил человек, может, на карачках ползать придется, не токмо хромать…
- Ну, ладно, захныкал. Даю партийное слово: я тебя не оставлю в беде, боец Кондаков!..
Речкин порылся в сумке, достал свою половинку сухаря и протянул Кондакову:
- Бери! Это тебе на завтра, а там видно будет. Спасибо табе за дружбу, Назар.
Темень уже сгущалась до непроглядности, и санинструктор смелой побежкой зашустрил к школе, где на первом этаже обустроилась караулка и у входа стояли часовые. Тыча пальцем в красный крест на сумке и подбирая просительные слова по-немецки, он сумел все-таки пробраться на второй этаж, куда были загнаны раненые.
"Вот бедова голова, - дивился пронырливости Речкина Кондаков, - будь она почерней да покучерявей, нарвалась бы на веревку". Назар вздрогнул от своей же мысли и послал во тьму, где скрылся старшина, крест и молитвенно прошептал: "Осподи, сохрани и помилуй его!"
Кипятку Кондакову не досталось. Он отщипнул кроху сухаря и положил, как спасительную таблетку, под язык. С голодухи до оскомной боли донимала тошнота и нестерпимо хотелось спать. Он заглянул в воротца школьного сарая, но там - ни единого местечка: чуть ли не штабелями, в привальной повалке лежали бойцы. Словно от пушечной канонады шумела жестяная крыша от храпа. Непродышная густель запахов пота, давно немытых тел, летучая гниль сбитых сапог и сырых обмоток взрывной волной вышибли Кондакова из воротец, и дурнота закружила его, будто с контузии. Шатаясь, как спьяна побрел по парку. Ничего не видя, натыкаясь на деревья и на убито спящих солдат, он брел, не чуя куда. Наверное, напоролся бы на проволоку или на часовых, не остановись он от бессилия. Назар привалился грудью к молоденькой упругой березке, чтобы передохнуть, но она будто оттолкнула его, и тот упал навзничь в сохлую траву и тут же заснул…
Глава четвертая
Первая лагерная ночь прошла довольно сносно - без потерь, пустых снов, без издевательских побудок со стороны конвойных. Пощадила и погода. С неба не упало и капли, хотя дождевые тучки, валом валившие с севера, грозились в любую минуту просыпаться ледяным ливнем, а то и снегом. Деревья хлыстами жвыдких вершин, словно большущими метлами, мели по небу, прогоняя в немецкую сторону грязные мерзлые тучи. Палая листва в белесой моросе укрывисто лежала на дне парка, храня последнее тепло земли. Переночевалась первая ночь ноября, и поворота к теплыни уже не могло быть - подступилась предзимняя стужа, а с ней и новые невзгоды. Сохранит ли летняя одежда пленных от погибели - об этом пока никому не думалось. Пробуждение солдат приходило и от голода, и от холода. Просыпались они сами по себе, - без привычной команды "подъем!". Похожие на потусторонние призраки, красноармейцы с опаской выкарабкивались из шалашей, из школьного сарая, из кустов и листвяных завалов. Выбираясь из ночных укромок, они не помнили вчерашнего дня: кого и как сюда занесло каждого из них…