* * *
Батарея, выполняя приказ на передислокацию, устало и неспешно отходила к Зуше. Комбат Лютов вместе с остатками уцелевших управленцев истребительного дивизиона ехал в головной машине и руководил продвижением колонны, не допуская ни лихих рывков вперед, ни отставаний. А выехав на булыжниковый тракт, что пролегал в направлении Тулы, и влившись в общий поток отступающих войск и беженцев, лейтенант остановил колонну и приказал всем, кроме раненых и больных, спешиться и идти пеши. Огневики, связисты, разведчики, боепитанцы и прочая обслуга подчинилась нехотя и не без ропота:
- Ишь, командующий выискался…
- Политрук, а без сердца…
- Муштровщики, они все без жалости…
- Вот они, колючи розы-то…
Все это солдаты бубнили сквозь зубы и кашель, изрядно сдабривая легким матерком. И только наводчик сержант Донцов, оставшись еще утром без командира орудия и замкового - их скосило пулеметом из подбитого Донцовым танка в конце боя, не мог придти в себя и на выходку комбата психанул в открытую:
- Мы, лейтенант, и на брюхе и на карачках ползаем, когда надо. А какая нужда пехом переть сейчас? Неужто креста на вас нет?… Будете политручить таким макаром, батарейцев без сил оставите… с кем воевать собираетесь?
Комбат поправил очки, тронул зачем-то пистолетную кобуру и повторил приказ:
- По колонне передать мою команду: идти пеши!
Сам зашагал рядом, с Донцовым, пройдя с десяток шагов, тихо сказал:
- Не дуй губы, сержант, не злобись… С крестом и сердцем, конечно, и на машинах ехать можно. Не велика мудрость. А вот стыд потерять - это страшнее и позорнее.
- Не срамите солдат, лейтенант. Они и так клеймены лихом и проклятьем.
- Грешно ехать, когда твои же подзащитные идут пеши. Глянь по сторонам, и ты устыдишься.
Донцов, очнувшись, и впрямь только теперь увидел вереницу несчастных. Беженцы рваной цепочкой тянулись обочь тракта, вдоль завалившейся стены некошеного хлеба, шли от закатного горизонта к восходному в поисках пристанища и спасения. Конечные хвосты вереницы, как и арьергардные подразделения отходящих частей нередко отсекались рейдами прорвавшихся танков противника, безжалостно уничтожались огнем и гусеницами. Уцелевшие двигались дальше. Старики и старухи с иконками на груди и краюшкой хлеба в котомке шли, словно к богу, творя молитвы и прося заступничества. Желторотая мелюзга, умостившись на руках и закорках матерей, тоже плыла туда же, к невидимому заступнику. Ходячая детвора, не ропща на боли сбитых ног, разъедаемых цыпками и колким дорожным камешником, жалась ближе к тракту, к войскам, шедшим на восток, в отступление. Ребята жались к солдатам, как к родным отцам, на случай защиты от вражеских самолетов, автоматного огня парашютистов, или настигающих танков и бронетранспортеров наступающих немцев. Но защита защитой, в ней нужда при опасности. А голод ребятишек толкал к солдатам ежечасно, в любую погоду, днем и ночью, в бомбежку и в затишье. Сухарик, кусок сахара, сушеная рыбина из армейского пайка - все это тоже защищало детей от довременной гибели…
До боли знакомая картина! Но в нее Донцов переставал верить, что она, эта людская трагедия, могла быть, и есть, и почему-то должна быть… И теперь, когда комбат заставил идти пеши и смотреть на все ближе, Донцов содрогнулся - все будто началось сегодня, только что, в первый раз за все месяцы обороны и отступления. Так несносно было глядеть на беженцев, еще живых, но обреченных на тяжкие муки людей.
Из-за частых заторов на дороге, колонна артиллеристов продвигалась со скоростью пешего человека. На одной из остановок комбат Лютов приказал в кузова тягачей посадить детей и стариков. И этот приказ солдаты посчитали справедливым и уже не держали обиды на своего нового командира.
Держась за бронещиток пушки и шагая локоть в локоть с лейтенантом Лютовым, Донцов только теперь задумался о нелепом сравнении: кто кого охраняет в отступном походе - солдаты беженцев или наоборот: кто кого опережает в бегстве? И ему стало страшновато, когда вдруг показалось ему, что войска, в том числе он и его боевые товарищи, отступают куда ходче, хитрее, увертливее, или как выражался, бывало, его замковый, убитый в последнем бою: отступаем по науке и плану мудрого Кремля.
Донцов, вперив глаза в задний борт тягача, больше не хотел глядеть по сторонам, чтобы никого не видеть, ни о ком не думать. Солдаты втянулись в шаг, смирившись с приказом "идти пеши", и дотошно вслушиваясь в разговор Донцова и Лютова.
- Наш брат, солдат, всегда грешен: и когда убивает и когда сам спасается от убийства, - с горькой отрешенностью пробубнил наводчик, сам не зная, зачем он такое говорит комбату.
- Да, вина всегда с нами, - согласился Лютов.
- Вот вы говорите, что роту, в которой политручили, немцы уничтожили до единого бойца… А кто же виноват?
- Это уже вторую роту за последний месяц, - тихим голосом уточнил комбат. - А сам все остаюсь живым. Один из всех - вот чудо! Вот казнь!
- Выходит и вы грешны?
- На войне все грешны…
Комбат не стал уточнять и, уйдя от ответа, дал понять сержанту, что такие разговоры - не их уровня званий и должностей. Сам Лютов, разумеется, знал, кто повинен в разлаженной обороне, в неисчислимых потерях солдат и гибели тысяч и тысяч их подзащитных, но не защищенных ими людей. Такая разладка в обороне Отечества началась еще задолго до войны - в песнях и лозунгах, в трибунных речах вождей и в газетных писаниях теоретиков жизни, в лживых донесениях комиссаров о духе, о преданности и верности предначертаниям великого Сталина. "Ни пяди земли врагу…", "Неприятель будет бит на его же территории…", "Если враг не сдается, его уничтожают…". "Победа будет за нами…". "Мы победим" - все это обещано достичь "малой кровью".
По первости своей трудовой жизни, когда Иван Васильевич Лютов еще учительствовал, он с убежденностью знатока и детям, которых учил, и всем, кто его, бывало, слушал, самолично внушал доверие ко всем лозунгам, провозглашениям, к словесной силе и писаниям. О несокрушимости наших границ всюду говорилось с таким запалом убежденности, что не было, казалось, и нужды творить и строить саму оборону. Так на самом деле и вышло: кроме полосатых столбов с хлебными колосьями в гербах, наставленных на пограничных окраинах страны, немцы не обнаружили современных фортификаций. Старинные же русские крепости, со своей музейной загадочностью и древним прахом, для современной техники и вооружения не представляли серьезной преграды. Главным заслоном на пути врага оказался народ, его живая сила и кровь. На первых же днях и верстах войны счет своим жертвам немцы повели на миллионы. Считать, правда, никто у нас не считал - ни убитых, ни пленных, ни раненых, ни бежавших, ни окруженцев, ни оставленных в неволе. Всем ставилась одна цена - жертвы внезапности и коварства врага. Убитых считать не полагалось - тайна не так страшна, как открытая правда. Тайна не разлагает армию, а держит ее настороже, в надлежащей бдительности. Пленные сразу же зачислялись в разряд изменников и предателей Родины. Их даже не называли пленными, как это делалось во всех армиях и во все времена. Штабники изобрели для пленных нейтральное название: "пропавшие без вести". Окруженцев презирали и стращали возмездием, пугали лагерями, немецкими и собственно-советскими - все равно. Убитых и раненых безбожно срамили: пуля сама дура и дураков ищет… На беженцев не обращали внимания - было не до них… Итак, все что раньше пелось в песнях, светилось на плакатах и мерещилось в задолбленных умах людей - все обернулось кошмаром и, в конце концов - разладом и в обороне, и в управлении войсками, крахом человеческих представлений о жизни…
Бывая в штабах и выслушивая безрассудные распоряжения растерявшихся в бессилии командиров и комиссаров, политрук Лютов тоже терялся и, лишь возвратясь в окопы, к солдатам, обретал понимание реальной обстановки и успокаивался тем, что "подчиненные", стрелки и бронебойщики, свое дело знают куда лучше, чем в штабах и на командных пунктах. Не знали они об одном, что все трагичные моменты их отступления, потери и оставление позиций венчались не пониманием и скорбью, а неистовым гневом Ставки. Не знали и того, что высокое начальство, да и сам Верховный, искали виновников неудач и поражений не в своих кабинетах и бункерах, в стратегических планах и на оперативных картах, а в солдатских окопах. "Прав наводчик Донцов, - подумал о своем разговоре с ним Лютов, - солдат всегда грешен"… О гневе в Ставке и недовольстве в армейских штабах Лютов слышит не в первый раз, а вот о расстреле отступающих солдат "за трусость" - этим слухам (пока слухам) он не хотел бы верить. Но в штабах передовых частей ждали такой приказ. Он и сам, будучи еще в пехотной роте, получил устное распоряжение комиссара полка о "подготовке" бойцов - из числа активистов, которые бы содействовали путем доносов выявлению потенциальных трусов и паникеров. Вспоминая теперь об этом распоряжении, Лютов с дрожью облегчения вздохнул: ему-то не надо искать "активистов" - штаб его полка был разгромлен и свидетели разговора о предстоящих расстрелах погребены в завалах порушенного блиндажа. И насчет "трусов" протестовала душа. По опыту беспрерывных оборонительных боев, на всем отступном пути политрук убедился, что солдаты не столько боятся врага (хотя и он грозен), а страшатся больше того, что от самых пограничных столбов не хватает патронов и снарядов, нет в солдатском вещмешке запасного сухаря и бинта на случай раны. Такие "запасы", по заверениям начальства, еще только создаются в близких и глубоких тылах страны.