Будто повторно обвалилась каменная гора и придавила еще одну душу: обида, она ведь и от судьбы, и от людей тоже… И справиться с этой обидой Веньке было не под силу, даже в житейских мелочах: ленился помогать деду по дому, перестал стирать на себя рубахи, охладел к книжкам, все реже и реже плавал он в затоны за рыбой - все легло на остаревшие плечи Авдея. Подворовывая, а то и выменивая у шоферов бензин на рыбу, Венъка с утра до ночи гонял уже по захолодалой воде свою моторку. А когда и она опостылела, обменял ее на дешевенький мотоцикл. Не накатав, однако, и дюжины верст, разбил его - слава Богу, свои кости уцелели. За покореженные останки мотоцикла выменял гитару. Хоть и жаль немалых потерь, Авдей с облегчением перекрестился - об "музыку" голову не расшибешь… Но и тут ошибся старик: завелись совсем другие дружки-компании, пошла и буза другая - вино, забулдыжные песни с матерной сольцой, потасовки до поножовщины и все такое, чего не любит и боится взрослая деревня. А тут, как на грех, добрые люди - карьеровские друзья-товарищи отца и матери - выхлопотали Веньке сиротскую "пенсию" за гибель родителей. Честный по роду и натуре, с чрезмерным усердием он принялся одаривать соприятелей за "дружбу", за прежние "угощения": иногда платил деньгой, но чаще - вином. И так все глупо и несуразно, не ведая ни счета, ни корысти. Дед Авдей, не в силах что-либо поделать, скрепя сердце, терпел проказы внука и его дружков, терпел, как ниспосланное ему испытание Всевышним.
В муках прошел остаток осени и зима. Деревня жалела уже не Веньку, как прежде, а мученика Авдея. Грех накликивать нечто худое на парня - не сгонять же со света или тюрьмой карать его? Однако людское терпение изошло, и деревня забубнила в глаза и заглазно:
- Хоть бы в солдаты забрили непутевого…
- Узнал бы кузькину мать…
- В Афганистан его, лиходея!..
* * *
"Накаркали!" - потом скажет дед Авдей, когда по цветастой весне "забрили-таки" Веньку и его дружков-одногодков в армию. Безволосых, невыспавшихся с прощального перепоя, с немало перепуганными лицами рассветным утром родители привели своих парней к парому, на переправу. На противном берегу их ожидала уже военкоматская машина. Авдей чувствовал себя маленько неловко за внука: упрямец, отказался расставаться со своими "стиляжьими" патлами, какие дивно отрастил вместо чуба. И нечесаными лохмами он теперь походил больше на неряшливую девку, чем на будущего солдата. Даже выбившиеся за зиму рыжей травкой усики не придавали ему мужского вида и опрята. По стариковской наивности Авдей полагал, что за непослушание (за отказ от стрижки) его невзлюбят воинские командиры. Зато было и малое утешение: прошлым вечером, когда в избах новобранцев пьяные глотки рвали "последний нонешний денечек", Венька, наотрез отказавшись от многих приглашений, остался с дедом. Как бы во искупление вины перед стариком, он был нежен с ним и услужливо суетлив: месил тесто и пек дорожные лепешки, чинил когда-то порванную в драке рубаху, штопал сношенные до дыр носки - на призывной пункт предписывалось явиться в полном порядке. И что бы он ни делал, тихо напевал или наговаривал любимые стихи. Авдей, не помня зла на внука, умиляясь до тихой слезы, все просил и просил Веньку прочитать про "дедовы кости".
- На кой черт они тебе сдались, эти кости? Не ехать же тебе за мной на солдатскую чужбину, - с нарочитой грубоватостью отсекал Венька дедову просьбу.
- Ладно, ладно! Не гневись, милок, - сдавался на малое время старик. - А когда ишо услышу тебя? Когда?… - закапали слезой слова расчувствовавшегося Авдея…
Ночь прошла, как на петровки, в караульный день солнышка, - без сна и должного покоя, но самая, пожалуй, счастливая ночь для деда за последние годочки. Утречком в четыре руки Авдей с внуком собрали дорожные пожитки в рыбачий рюкзак. Тут, правда, не обошлось без легкой перепалки. Венька начисто отверг сладости, банки с туристским завтраком и даже любимые жамки, которые Авдей загодя накупил в сельповской лавке. В рюкзаке оставлены домашние лепешки, с полдюжины вяленых рыбешек - под пиво, книжка стихов, когда-то подаренная толстухой Маришкой, кружка с ложкой, как предписывалось военкоматской повесткой, да дедовский складничек, смастеренный из окоска. Перед тем как переступить порог, Венька вдруг шарахнулся за печной закоулок и вынес оттуда гитару. Подтянул струны и жахнув по ним всей пятерней, сам себе скомандовал.
- Шагом марш!
- А зачем она тебе? - удивился Авдей, кивая на гитару. - Там, милок, другую подружку дадут - ружье!
Венька, не найдя ответа, первым шагнул за порог…
У парома неразберишно пошумливала разнопестрая толпа. Хрипато и безладно натаныкивала кем-то принесенная гармошка. Как только подошли дед с Венькой, паромщик Гордюха скомандовал "на погрузку". Как во всякие проводы новобранцев, канительно и слезно началось прощание. Авдей, сдерживая близкую слезу, тоже хотел сказать что-то на путь-дорожку Веньке, но тот, засмущавшись торкнулся головой в дедову бороду и первым вбежал на палубу парома. А когда заработал движок, и заскрежетала канатная лебедка, налаживая паром на ход, людской гвалт стих, толпа провожающих рассеялась по берегу, дабы лучше видеть кому кого надо. Паром, колыхнув дубовым днищем воду, натужно потянулся к другому берегу. Авдей, отстранясь от толпы, взошел на мысок с плоским камнем на макушке и пал на колени. Когда же паром пересек стрежень, старик неистово закрестился, как святой на молении. Венька ясно видел и чуял страдания деда, но ничем уже не мог помочь ему. Не мог он вынести и своего личного страдания: тряхнув лохмами волос, он вознес над головой гитару и со всего плеча ахнул ею об угол паромной будки. Совсем по-человечьи вскрикнула в последний раз его "подружка", и Венька без капли жалости швырнул ее за бортовую изгородку парома. Полуслепой дед за молитвой проглядел последнюю выходку внука…
* * *
Не вынес Авдей одиночества после разлуки с Венькой: неделю спустя, сдав за невеликую плату избу под постой сезонным рабочим карьера, ушел на переправу и напросился в "помощники" к паромщику Гордюхе.
Тоска по внуку, однако, не отступалась. Никто и нечто не могло унять ее. В каждый перевоз почты с берега на берег старик докучливо пытал почтовиков: когда же, в конце концов, и ему доставится весточка от внука?… Первое письмо от Веньки Авдей получил ровно через год. До того он не единожды ездил в райвоенкомат, чтобы узнать: куда же запропал его внук-солдат? Дабы как-то отвязаться от докучливого старика, военкоматские чиновники то красиво врали ему, то говорили с ним с притворным почтением: "Ты, Авдей Авдеевич, должен гордиться своим внуком. Он исполняет интернациональный долг в дружественном Афганистане". Отвечая благодарным поклоном за столь высокую похвалу внука, Авдей, однако, с недоумением спрашивал и самого себя, и военкоматское начальство: "Как же это вышло, что Венька так скоро задолжался кому-то? Он не того карактера, штобы брать и должать…" Не убедил его и Гордюха, что для русских солдат существует такой "долг". Сторожкая душа деда не давала на то согласия. И лишь последнее письмо, карточка и выдуманная Венькой песня сняли с души старого Авдея тревогу за случившийся "долг" внука…
III
Когда сынишка председателя сельсовета умчался домой, Гордюха вновь пробежался глазами по строчкам записки. "…С гуманитарной помощью…", - пробубнил он для самого себя загадочно-заманчивые слова. Находясь почти безотлучно на переправе, паромщик Гордей не имел доступа ни к телевизору, ни к радио и слабо представлял себе дальнюю от деревни "общую" жизнь. Правда, от дотошных языков он был наслышан о какой-то заграничной помощи, но, как и все деревенские, думал, что она, эта "помощь", доходила только начальству, какое и без того жирует пуще прежнего. А тут вдруг "важным грузом" дошла и сюда, в российскую глубинку. "Диво - и только!" - почмокал губами Гордюха, поверив и не поверив необычайной вести. Однако, по флотской привычке - быть перед начальством в надлежащей форме, он выдвинул из-под лавки свой походный рундучок, достал свежую тельняшку, мичманку и поспешно обрядился в них. Бушлат одевать не стал - давно не был под утюгом. Повесил на шею бинокль - сохранившийся немецкий трофей - и вышел из будки на палубу парома. Смотреть в бинокль можно было только одним, левым глазом, потому как в правой части были побиты линзы. Вскинув к глазам бинокль, Гордей оглядел и без того видный противоположный берег и подъездную дорогу к переправе. Там было пока безлюдно, и он, как бы походя, обшарил и свой берег. Неподалеку от парома, в своей старенькой плоскодонке, подремывал над удочками дед Авдей.
Поскольку предстояло "важное" дело, да еще с иностранцами, Гордей не без муки отказал себе в обычной "опохмелке" и принялся греть самовар. В полный рассвет, как только солнце выкатилось из-за каменной горы, к переправе подъехали на "газике" председатель сельсовета - главный приказчик местной власти, и предколхоза. За ними - две трехтонки с грузчиками. Первым в паромную будку влетел сельсоветчик Захаркин и, застав Гордюху с Авдеем за чаепитием, не в меру заважничал:
- Вот, погляди на них, голубчиков, - обратился он к колхозному председателю. - Важный груз идет, понимаешь, а они, как господа, чаевничают.
- Дык, небось, и "заграница" еще кофеи гоняет, - съязвил Гордюха. Подавая бинокль, добавил: - На, Захаркин, иди да покарауль свой "важный" груз, а мы с Авдеем Авдеевичем дочайпием.
Гордюха, имея зуб на начальство, не упускал случая надерзить кому бы то ни было, даже по пустяшному делу.
- Ты мне не командуй! - осадил Захаркин паромщика и, не найдя чего бы сказать построже, принялся отчитывать его: - Хоть какой-никакой авральчик навел бы на пароме - черт рога посшибает, понимаешь… Высокое начальство едет, понимаешь, с иностранными представителями - заграница все ж таки. А ему хоть бы хны.