Целую неделю без передышки "осваивалась" небывалая техника. Ни речка, ни гуси с утками, ни шумливые камыши в тихих заводях, ни тем более рыба, еще не слыхивали ракетоподобных звуков; не нарезались так глубоко и накатно волны на воде ни ветром, ни ледоходом в половодье. Берега, и те ходуном ходили, с векового места по-сдвинулись. А Венька, знай, газует - того и гляди, под небо взлетит - и в облака врежется. Дед, затаившись в кустах, поминутно крестится, обороняя парня молитвой от лихой беды. Отец же, наоборот, когда бывал навеселе, выходил на берег и сам превращался в дитя: "Давай, Венек, давай, так ее перстак! - подзадоривая сына, оглашенно орал на всю речку Михаил. - Эх, еще крылья бы нам - улетели бы отседова, куда глаза глядят и душа рвется". Но сколь ни звал Венька "прокатиться с ветерком", ни дед, ни отец не отважились на такой риск. Зато не было отбою от деревенской детворы. Почти всех своих сверстников Венька испытал на смелость и отвагу. Сам же, обвыкшись, считал себя покорителем реки и ровней паромщикам-перевозчикам. Но моторка так и оставалась простой мальчишеской забавой. Она не могла заменить в деле старую плоскодонку. Как и прежде, он с дедом плавал на ней на "воровскую" охоту за рыбой. Вентери не только надежно пополняли не ахти жирный домашний стол, но давали и приработок: вяленая и живая рыба ходко сбывалась карьеровским добытчикам и каменотесам. Оба чудака - и стар и млад - все еще утешались "тайной" их доходного промысла, хотя вся деревня знала об их браконьерских плаваниях. Знала, но помалкивала: от доносов никому не прибудет, а радость, какой жили Авдей и Венька рухнет. А этого никто не хотел, потому что об их радость грелись и другие… С переездом Авдея к сыну иначе зажилось не только в его семье. Казалось, что-то переиначилось и во всей деревне, особенно в приречной слободе, где живали карьеровские поденщики. Ребятня, глядя на Веньку, меньше проказничала в садах и огородах, реже шпановала по избам и сараям, не трогала колхозных, ни карьеровских складов и гаражей. А самого Веньку и вовсе не узнать. Диву давались, как это у него находилось время, ума и ловкости на школу и на рыбалку, на книги и озорство. Даже в художественную самодеятельность угораздило парня. Но тут уж виновата Маришка Данькова, заведующая местным клубом. Рябоватая толстушка, засидевшаяся в девках по своей "некрасивости", она не помышляла ни о каких городах и престижных вербовках - подалась в карьер тесать камень. Но и там не повезло: сгоряча повредила ногу и ее быстро списали с "мужицкой" работы. Тогда-то, чтобы не оставаться без дела и жить на попреках, Маришка на какое-то время покинула деревню и где-то на хорошей стороне окончила курсы киномехаников. Воротившись, крутила кино в клубе, чем быстро заслужила почтенное отношение к себе. А когда неожиданно для всех она самоучно "насобачилась" (как говорили на деревне) играть на баяне, ее затаскали по свадьбам, зазывали на игрища, приглашали даже на торжественные праздники, какие устраивало колхозное и карьеровское начальство. Вскоре, оценив способности Даньковой, назначили заведующей клубом, и деревня стала величать ее Мариной Дмитриевной. Вот тогда-то и "приворожила" она к клубному делу Веньку. А началось это с малой малости: раз, другой попросила написать афишу о кинофильмах, что он делал с лихой изобретательностью, чем ублажил и завклубом, и односельчан. Потом Маришка записала парня в клубную библиотеку и выдала первую "взрослую" книжку. Но прежде учинила допрос:
- Ты стихи любишь? Есенина, например?…
- Не знаю, - замялся ошарашенный Венька.
- Про любовь они, стихи-то… Как же так? - удивилась Маришка. - И про жизнь конечно, - засмущалась она от своей же опрометчивости. - Но больше про любовь…
Да и важно ли: чего больше в стихах - любви иль жизни? В досужные часы тихих девичьих мечтаний Маришке просто хотелось побыть Анной Снегиной, девушкой в белом, чтобы и ей какой-то мальчишка лет в шестнадцать писал записки, околачивался бы у калитки ее избы, ожидая свиданий…
- Вот если б про войну, про чудака Теркина, - мечтательно забубнил Венька, - тогда и стихи можно… Но интересней книжки про путешествия, про весь белый свет чтоб…
Венька не успел и возмечтаться о воображаемых странствиях, как вдруг с бестолковой яростью Маришка набросилась на парня:
- Белый свет! Белый свет… Нет таких книг!
И тут же в безумном порыве она впилась пухлыми губами в распахнутый с испугу Венькин рот… Опамятовшись, то ли с досады на саму себя, то ли на первых в жизни радостях, Маришка засветилась слезами и, сунув книжку парню за пазуху, стыдясь и не стыдясь, вытолкнула его за дверь…
* * *
Долго потом не писались афиши в клубе. Чаще обычного у Маришки рвалась кинолента. Чудно и капризно сердилась она на заковыристые выкрики и свист ребятни, пугая свою публику все бросить к чертовой матери. С Венькой тоже творилось, не понять что: затих сам, не слышно было и его моторки на реке. Матери с отцом было не до него - отрабатывали долги за лодку. А вот дед Авдей и вовсе впал в уныние: внук вдруг отказался плавать с ним на броды проверять вентери - рыбалку променял на книжку. Долгие вечера, как показалось старику, Венька проводил с одной и той же книжкой. С необычной прилежностью он переписывал ее в свою толстенную тетрадь. Замирая от любопытства, однажды Авдей тихонько спросил внука:
- Про каки таки буяны-океяны, про горы-великаны читаем?
- Деда, это не про горы, а про любовь книжка, - словно по "секрету", прошептал Венька и, усадив старика на лавку, принялся читать стихи.
Битый час, без передыху, с мальчишеской наивностью изображая всамделишного поэта, он читал наизусть, не заглядывая в книгу. Шаркая по горнице или замирая у окна, Венька то своим, то каким-то чужим голосом ладился под красивые, нежные и напевные слова в стихах… Авдей мотает головой от умиления, бороду теребит, за пазуху руку сует, ровно там болит у него. А на внука и глянуть робеет - он ли?
Переведя дух, - Венька глядит на задумавшегося деда и заносчиво похваляется:
- Вот такие тебе, деда, горы, моря, и "океяны"…
- Это што ж, из своей башки, аль из книжки така музыка-то? - всерьез удивляется Авдей.
- Неважно! - Венька с баловной ленцой потянулся, будто спросонья. - Главное - про любовь…
- Приспеет и твоя любовь, - с задумчивой улыбкой сказал Авдей. - Любовь - это, милок, штука мудреная: можно сказать, как пасха в святой день, разговеешься - праздник тебе… Гуляй, наслаждайся, славь судьбу, молись Богу… Но бывает и такая, эта самая, любовь - мина, а то и фугас: жахнет, и нет ее, любови-то, и судьба колесом, и Господь не помощник…
Почуяв, что парня сбил с толку, Авдей повернул свои рассуждения иначе:
- Совсем другое дело - стихи про березы, про клен и цветы да траву всякую. Это все нашенское, родное, всамделишнее… Про собаку, так и вовсе - душу навыворот, ажник слезу прошибло. А вот про вино и пробки, про кабаки там и фулюганство разное - тебе читать ишо рано… О дуралее жеребенке с паровозом - тоже правда, супротив ничего не скажешь. Откопытили коняги наши. Теперь машины в обороте - людям самим лень работать, кишка тонка стала, - я и так скажу тебе, книгочей хороший.
- Э-э, не скажи, деда, - не соглашался Венька. - Сравни-ка мою моторку со своим корытом. А?
- Ну, для забавы ежели, али там для войны - куда ни шло… Да ладно, шут с ними, с машинами да паровозами. Дюжей всего меня взбередило, когда ты о дедовских костях читал. Это - страх божий, ежели и со мной так-то: куда ж так далече, к слову, и ты можешь закатиться, что я и костей своих не довезу, штоб повидаца?
Венька расхохотался и, чтоб еще "попугать" старика, раскрыл книжку и повторил строки:
Я знаю -
Время даже камень крошит…
И ты, старик,
Когда-нибудь поймешь,
Что, даже лучшую
Впрягая в сани лошадь,
В далекий край
Лишь кости привезешь…
Но, чтоб как-то смягчить впечатление, Венька принялся успокаивать Авдея:
- Не горюй, деда! Тут ведь для блезиру написано, не взаправду, а для воображения…
Венька мечтательно завел глаза под смолистые брови, вскинул руку с книжкой над головой, очернил круг над собой, будто нимб наложил, и тем означил "воображение".
Авдей поверил и не поверил, потеребил рубаху под бородой и завздыхал, будто ему и в самом деле скоро придется запрягать лошадь и отправляться в "далекий край".