Немцев и русских связывает – если не считать общей границы, пролегающей через Польшу, – особая… "духовная честность": сопереживания эстетические выдаются за сопереживания нравственные, из которых затем делаются практические выводы. Те произведения, где подмена эстетического образа этическим невозможна, отвергаются как легковесные, безыдейные, чуждые национальному духу – в силу своей правдивости требующему, чтобы ни в чем, включая и произведения искусства, слова не расходились с делами . В итоге крах – как раз в том, на что каждый уповал превыше всего. А упования были: у одних на святость , у других на идеал . Уже опыт показывает: использовать катарсис в земных целях – это губить свою душу. Как, впрочем, и цели. Другими словами, уподоблять эстетические ценности нравственным – то же, что вершить земной суд именем Бога (главное занятие ханжей). И если Равель к этому не располагает ("легковесен"), то Вагнер, Чайковский, Достоевский – сколько угодно! (На страницах романа преступление, а на площади наказание.) Я не стремлюсь к парадоксам типа: такое искусство морально, которое аморально. Любое художественное произведение есть исключительно художественное произведение, не больше и не меньше. Кто выходит с ним как со знаменем, тот в любом случае поступает довольно подло. И решительно все равно, вознесено это знамя над головой или брошено к подножью Мавзолея. Нет, ей-богу, даже говорить об этом больше не хочется – запрещать Вагнера или Кунце… А почему бы не запретить "Игру воды" [137] – в память о всех не вернувшихся с купания? (Знаю, знаю, "Игра воды" не является сочинением идейно содержательным, то есть зовущим купаться. Что? Ах, сравнение кощунственное…)
Долизав свою рюмочку, я ковбойским жестом – соответственно превращавшим задним числом ликер в бренди – метнул на столик монету в пять марок и вышел, не дожидаясь официантки.
Часы на Бирже показывали полшестого – "стрелки стали на пуанты". До городской библиотеки было недалеко. По дороге я сделал маленькое открытие, которое отстаивать не имеет смысла, если с ним кто-то не согласится. Чем западный город отличается от своего несчастного собрата по ту сторону Берлинской стены (и далее) – если темно и все кошки все равно серы (а ведь для многих вечерний город – он-то и есть город )? В этом не отдаешь себе отчета, но отличается он отблеском полировки на машинах: марки автомобилей в темноте не так бросаются в глаза, только повсеместное мерцание – иное, чем на Востоке.
А теперь к делу. Я возвратился домой с двумя книженциями: "По ту сторону любви и ненависти. Готлиб Кунце" и "Г.Кунце. Очерк жизни и творчества" – двух, предположим, между собой не знакомых авторов, одного зовут Стивен Кипнис, другого Вольфганг Франтишек. И вот что я, в частности, вычитал.
Готлиб Кунце рождается на свет двадцать третьего ноября (следовательно, Скорпион) тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, опередив на несколько минут свою сестру Агату. Отец – Готлиб Алоиз Кунце, оперный тенор. Мать – Алина, в девичестве Кугльбауэр, родом из Линца, хорошо играла на рояле и даже сама в концертах аккомпанировала мужу. Место рождения – Аугсбург. Кунце растет в атмосфере, по тогдашним понятиям, вседозволенности. Звуки музыки его окружают с детства, по преимуществу второсортной музыки. Человеческие отношения тоже оставляют желать лучшего: мелкое интриганство на службе, в обществе жеманность, дома вылавливание тараканов из щей. У сестры Агаты красивый голос, и она поет мальчика-раба в "Последнем дне Помпеи" – комической опере Зуппе, – но также и одного из трех гениев в "Волшебной флейте". Уроки рояля берет у матери и маленький Готлиб, но, несмотря на свою музыкальность, даже некоторое упорство, игра на инструменте ему дается чрезвычайно плохо.
Зимой тысяча восемьсот семьдесят девятого года Готлиб Алоиз Кунце заболевает гнойным ларингитом и теряет голос. В поисках иных средств к существованию и даже в надежде разбогатеть он решает отправиться в Аргентину – там проживает друг его детства, которому это удалось. Жена отказывается ехать с ним. Семья распадается.
Одиннадцатилетний Готлиб с матерью и сестрой оказывается в Вене, под покровительством дяди Кристиана. Кристиан Кугльбауэр, как принято говорить в таких случаях, незаурядная личность: сочиняет стихи, пишет маслом (бесконечные вариации на тему Аполлона и Гиацинта) [138] , для непрофессионала недурно играет на рояле, профессионально же дядя Кристиан этими роялями торгует – он управляющий большим музыкальным магазином при нотном издательстве "Герцль и сыновья". (Оба автора, и Кипнис и Франтишек, при этом не устают повторять, что привязанность Кристиана Кугльбауэра к племяннику если и усиливалась под влиянием неких предосудительных эмоций, то именно благодаря необходимости их в себе подавлять. "И пусть здесь прозвучит тристанов аккорд", – многозначительно пишет Кипнис – ладно, пусть прозвучит, но уж что-то больно настойчиво меня в этом убеждают.)
Как-то племянник показывает дяде нотный листок с записью собственного сочинения: "Марш хайнбюндлеров". Так начинается путь Готлиба Кунце – композитора [139] . Кристиан Кугльбауэр позаботился о том, чтобы с первых же шагов обучение племянника шло под руководством музыкальных звезд первой величины. Сам Брукнер, несговорчивый старик, одержимый лишь контрапунктом и католичеством, проэкзаменовав мальчика, согласился заниматься с ним композицией. По его рекомендации, себя совершенно в данном случае не оправдавшей, Готлиба Кунце принимает в число своих учеников Теодор Лешетицкий. Вскоре они расстанутся, Кунце поступит к другому, менее известному виртуозу, но первоклассному учителю Адольфи, – впрочем, желаемых результатов это тоже не принесет. Кунце так никогда и не выучится сколько-нибудь сносно играть на рояле. Я даже не могу понять почему – учитывая, с какой настойчивостью он к этому стремился.
Иное дело – его композиторские успехи. Брукнер настолько ценит своего ученика, что нередко поручает ему разучивать с оркестром свои новые произведения, не доверяя маститым дирижерам (скандал по этому поводу с Мальке). Приняв участие в ежегодном конкурсе на завершение "Неоконченной симфонии" Шуберта, девятнадцатилетний Кунце удостаивается главного приза – Моцартовской стипендии, на которую отправляется в Италию. Там он изучает старых итальянцев, какое-то время живет в монастыре близ Виченцы, пишет "Большую фугу для мужского хора, органа и симфонического оркестра на тему Григория Великого" (в память о решении Тридентского собора, благодаря гению Палестрины примирившего католическую церковь и многоголосное пение [140] ), пишет "Послание к Титу" – на стихи 9–16 из первой главы вышеназванного послания апостола Павла – для мощного унисона басов. И заболевает довольно редкой формой нервного расстройства. Он спит трижды в сутки, ровно по два часа с четвертью, засыпая через равные промежутки времени. И при этом ему постоянно мерещится присутствие где-то поблизости Алессандро Страделлы. Какое-то наваждение! Правда, он активно занимался Страделлой, отчасти еще и потому, что в девятнадцатом веке это имя было окружено романтическим ореолом: Страделла [141] был застрелен или заколот вместе с женой, которую некогда отбил у одного венецианца.
Все завершается трехдневной каталепсией. Оправившись, Кунце уезжает из Италии – но не в Вену, а в Мюнхен, там он совершенно меняет композиторскую манеру: из ригориста превращается в необузданного сладострастника гармонии. Хотя уроков Брукнера не забудет никогда. Но и в Вене тоже больше не появится – покуда жив Брукнер (T1896 г.).
Восемь лет, проведенные в Мюнхене, чрезвычайно важны для молодого Кунце и чрезвычайно плодотворны. За эти годы он становится европейской величиной. Взять хотя бы его оперу "Император Максимилиан", где вагнеровское золото неожиданно соседствует с золотом инков [142] ; где надменное арийское maestoso [143] пропарывается латиноамериканскими ритмами – ничего общего не имеющими с той стилизованной "Иберией", которую так любят выпускники Парижской консерватории. Скоро Ромен Роллан назовет Кунце "Прометеем новой немецкой музыки". Другой иностранный писатель, подвизавшийся в это время на поприще музыкального рецензирования, откликнется на лондонскую премьеру "Императора Максимилиана" статьей под названием "Вагнер умер – да здравствует Кунце!" (Бернард Шоу в 1897 году [144] ).
Четырьмя годами раньше, как раз в год загадочной смерти Чайковского в Петербурге, приходит известие из Вены: Кристиан Кугльбауэр спешно перебрался за океан. Другое известие. Уже из-за океана, из Буэнос-Айреса: в возрасте сорока семи лет от рака горла скончался Готлиб Алоиз Кунце. Судьба вернула ему голос – видно, не могла допустить, чтобы отец Готлиба Кунце улучшал породу аргентинских коров где-нибудь на границе с Парагваем. Он даже выступал перед публикой, но это была отсрочка платежа, причем под убийственный процент: гортань исцелилась от ларингита, чтобы быть затем пораженной раком.
Вместе с Рихардом Штраусом, Зоммером, Решем и другими известными музыкантами Кунце основал общество по охране авторских прав композиторов.
Еще до отъезда в Италию Кунце приобрел навыки дирижирования. Теперь ему представилась возможность проявить себя как дирижеру, исполняя не только свои партитуры, но и многое из сокровищницы мировой музыки. Он концертирует по всей Европе, одной Вены избегает – как зачумленной. Короткое время он исполняет обязанности первого капельмейстера в Аугсбурге – где его еще многие помнят ребенком – и снова возвращается в Мюнхен.
И вдруг совершенно невероятное приглашение: тридцатилетнему музыканту, хоть и стяжавшему уже огромную популярность в Германии и за ее пределами, предлагают занять должность музыкального директора Венской оперы, должность, которую он вскоре уступит Густаву Малеру – как то впоследствии будет им объясняться – под нажимом еврейских кругов.