- Мои… дяденька мне подарил… во сне взяли… - лепетал Сергей, прижимая к себе сапожки.
- У, волчонок! Не слышишь, бедное дитя криком извелось? - говорила матушка, насильно разжимая его пальцы. - А за то, что не дал добром поиграть больному братцу, мы их совсем Осиньке подарим. Не плачь, сердце мое, не плачь, сирота! Вот, играй на здоровье!
Сергей ушел в сени, сунулся на постель, закрылся с головой. Он не плакал. Злоба и негодование жгли сердце. Не в первый раз его обижали, отбирая то игрушку, то лакомый кусок, стоило Осипу потребовать. Но так горько еще никогда не бывало. Лежал лицом в подушку, сжимая кулаки, и шептал:
- Ужо вам, сучьи дети!.. - самое злое слово, какое знал.
Не помнил, как кончился день, - все лежал, отвернувшись к стенке. Брыкнул пытавшуюся утешать Ненилу, отпихнул ее руку, когда снова пришла с каким-то куском. Горе и обида затопили душу. Так и заснул без слез, сжавшись, как-то одеревенев.
Проснулся рано - солнце только вставало - и сразу вспомнил про сапожки. Где они? Осторожно перелез через спавшую Ненилу. Прокрался в горницу - двери в сени были распахнуты. На полу храпели девки. Сапожек не видно. Осип спал на составленных лавках, за матушкой. Наверно, они там. Зашел в ноги. Нет, не видать. Спрятали, сучьи дети…
Неслышно оделся, не обув постылые башмаки, вышел на двор. За рощей затюкали топоры… Дяденька! Ему скорее сказать!
Семен Степанович сидел в халате перед кибиткой и пил что-то черное из чашки. Филя с подносом под мышкой стоял подле.
- Что, крестник, невесел? - спросил дяденька, всматриваясь в Сергея. - Что таково рано да без мамки?
Продолжая глядеть в насупленное лицо, он притянул к себе мальчика, положил ему руку на голову и мягко провел "против шерсти", от лба к затылку. И вдруг от этого прикосновения, от знакомого запаха всегда ласковой руки Сергея как прорвало изнутри, что-то подкатило к горлу.
- Сапожки, сапожки взяли, сучьи дети! - выговорил он и повалился в колени Семена Степановича.
- Кто взял? Зачем? - спрашивал дяденька.
Но Сергей уже не мог отвечать - судорожные рыдания трясли его.
Семен Степанович отнес крестника в кибитку, уложил на свою еще не убранную постель, покрыл одеялом и, сев около, гладил по голове, повторяя:
- Полно, брат, все поправим… Полно…
Потом Филя побрякал посудой, и дяденька, приподняв Сергея, поил чем-то сладким и теплым, что они называли шербетом. Слезы перестали бежать, но Сергея все еще колотило. Его опять закутали, подоткнули со всех сторон мягкое, легкое, теплое одеяло.
- А теперь достань-ка лекарство настоящее, - скомандовал Семен Степанович. - Давай, брат, те уж Осипу оставим, ладно? Ведь ему сапожки отдали? А сии зато никому, никак…
И с этими словами на одеяло легла вторая пара красных сапожок, точь-в-точь как вчерашняя, только, никак, еще краше - на светло-синем, васильковом каком-то подбое. Потом Семен Степанович приподнял одеяло и сунул их Сергею в руки.
- Сии никому не отдадим, - повторил он, - слово даю…
От слез ли, от тепла ли или от сладостного запаха красных сапожек и ощущения, что они здесь, с ним, его собственные, только Сергей вдруг почувствовал полное успокоение, а через несколько минут веки его сомкнулись, и он блаженно заснул.
Защитник и судья. За разделом усадеб - раздел племянников
Проснувшись, услышал пониженные голоса за кибиткой, верно, около дяденькиного столика.
- Так не впервой, говоришь? - спрашивал Семен Степанович.
- Частым-часто, батюшка, - отвечала Ненила. - Сергей-то Васильевич сами завсегда поделются не то что с братцем - с ребятами дворовыми, яблочком, пирожком, - что ни есть, от всего кусить дадут. А тут не захотели уступить. И то сказать - дарят-то красной обновой впервой сроду, а обид сколько уж принято? Хоть за Гришку кучерова когда просить стал…
- Что за Гришка такой? - спросил дяденька.
Ненила рассказала, как было.
- Эко неладное у вас творится! - сказал Семен Степанович. - Да уж больше без моего ведома она человека с места не стронет. А ты скажи, отчего к Сергею такая несправедливость?
- И то гадаем, батюшка. Думаем, Сергей-то Васильевич на барина покойного лицом схожи, а они барыню крепко бивали. Да еще вон какие здоровенькие растут, а Осип Васильевич в матушку уродились и лицом и норовом, да хворые…
Дяденька сказал:
- Ну ладно. А по нонешному делу вот что: ежели и вторые Осип снова зачнет нудить, то прямо ступай ко мне, а уж я с сестрицей разберусь. Они ведь для Осипа и куплены были, да полагал малость пождать, чтоб подрос.
- Слушаю, батюшка. Заступись ты за нас, сирот.
Увидевши вторые сапожки, Осип стал было их требовать, но Ненила что-то вполголоса доложила матушке, и та в сердцах велела ей с Сергеем тотчас идти на двор - "не злить бедного дитю…".
После этого происшествия Сергей стал ходить за дяденькой, как говорится, "хвостом" - почти неотлучно. Часто они с Ненилой оставались в "таборе" и обедать, благо матушка о них не вспоминала, а варево у Фили готовилось вкусное, особенно каша с салом, называвшаяся не по-нашему - "кулеш".
- Ну, ординарец, выступать! - командовал утром Семен Степанович, давая Сергею моток бечевки, а сам беря корзинку с колышками и план.
Дымя трубкой, дяденька вышагивал по будущей усадьбе, вымерял что-то, заглядывал в план и втыкал колышки, а Сергей привязывал бечевку, натягивал, ровнял линию по его команде.
- К реке подай малость, - говорил Семен Степанович, присев на корточки и прищурив один глаз. - Ладно, вяжи. Ужо будешь лагери разбивать, вспомянешь… Хочу я, брат, все соблюсти, чтоб и потомкам твоим тут жить не противно, - между постройками пошире и вид с дороги на усадьбу приглядистый…
А на местах, которые они первыми обозначили, уже ставили людскую избушку, за ней конюшню и рядом временный навес для разного потребного при постройке и чтоб обедать "артели" в жару или в дождь. А плотники всё тесали бревна, теперь уже на барский дом, и отдыхавший с месяц Фома каждый день впрягал гнедых в волокушу, чтобы возить валуны с полей "под углы".
Только один раз дяденька рассердился на Сергея. В то утро чужие возчики выкладывали под навес привезенные на двух телегах переложенные куделей разноцветные плитки. На некоторых выступали голубые и желтые узоры - цветы, травы, - другие были расписаны человечьими фигурками, зверями, лодками на воде.
- А знаешь ли, что из них к зиме соберут? - спросил дяденька, наблюдая, как плитки ложились рядами на солому.
Сергей впервые видел такие красивые рисунки и продолжал молча сосать палец в ожидании, что дяденька сам объяснит, для чего они назначены.
- Вынь пальчик из роту, Сергей Васильевич, ответь крестному, - сказала Ненила и потянула своего питомца за локоть.
А он, как не раз уже делывал по материнскому примеру, крепко сунул няньке в бок кулаком, проговорив матушкины же слова:
- Отстань, зуда!
И вдруг ласково лежавшие на его плече дяденькины пальцы дернулись вверх, пребольно защемили ухо и крутнули раз и второй.
- Ишь ты, щенок! - сказал Семен Степанович. - Нянька ему разумное толкует, а он одну лапу еще сосет, а другой уж тиранствовать норовит!
- Что ты, батюшка! - испугалась Ненила. - Да пусть дитятко и побьет, разве меня убудет? У него и силы еще нету. Уж ты с него не взыскивай, и от матушки почасту наказан.
- Нет уж, коль хочешь мне любезен быть, так и скотину зря ударить не моги, не то что человека, - ответил дяденька и, повернувшись спиной, пустил из-за плеча облако табачного дыму.
Сергей хотел было в сердцах опять ударить няньку, да покрепче - силы у него вишь нету! За нее, холопку, ухо ему дерут!.. Но, будто чуя его мысли, дяденька круто обернулся и так насупил брови, как еще не видано было.
- Только тронь еще, я тебе зад вровень с красными сапогами доведу, - сказал он. - Или другое ухо покрепче закрутить?
Сергей собрался было зареветь, как бывало от матушкиных колотушек, но ухо уже почти не болело. Он отвернулся от дяденьки и не спеша, соблюдая достоинство, направился с пригорка. Сзади шла Ненила, а вслед им несся бодрый голос:
- Эй, Филя! Проверь-ка, на все ли печки карнизов хватит?..
И ответ:
- А может, лучше, Семен Степанович, чтоб печник разобрал? Бою-то, видать, нету.
- Чудеса! С барином будто с ровней! - бормотала Ненила.
Идти с утра на пригорок над Ловатью стало так привычно, что на другой день Сергей, выйдя с нянькой с матушкиного двора, не задумываясь, повернул в ту сторону, где тюкали топоры.
Семен Степанович сидел с трубкой на своей скамеечке. Он уже отпил кофей и заканчивал приказ стоявшему перед ним старосте:
- А бабам вели, чтоб нонешнее лето заместо грибов и ягод мох на конопатку носили… - Дяденька повернулся к Сергею: - Здорово, крестник! Идем-ка поглядим, как Филя будущие печки в ранжир разложил… - Семен Степанович оперся на плечо мальчика и направил его к навесу. - И запомни, любезный, что нельзя человека бить оттого только, что тебе захотелось, особливо ежели он тебе сдачи дать не может - слабее тебя или не смеет… Сладко ль тебе приходилось, когда тебя матушка бивала? И каково придется, ежели я бить зачну? Видал ли, чтоб я кого ударил? Ударить позволительно, лишь чтоб остановить несправедливое, чтоб слабого от сильного оборонить. Понял?
- Понял.
- Запомнил? Я повторять не люблю.
- Ага.
- Тогда гляди сюда.
Под навесом на соломе рядами лежали изразцы. Выпуклые цветы - с цветами, ягоды - с ягодами, звери и птицы из двух плиток - голова с туловом. И отдельно от них - плоские, подобранные по цветам голубых, коричневых рисунков на белом поле.