- Мы не восстаём против нового, магсым, если оно не вступает в противоречие с нашей совестью.
"Старый козёл! - с сердцем подумал Черкез-ишан. - Своей болтовнёй он мне всё дело сведёт на нет!" А вслух сказал:
- Наш ахун, в методе джедида мы не усматриваем противоречия. В чём находите его вы?
- Люди, учась в городе, перестанут быть самими собой, - ответил ахун, - а мы несём ответственность за каждую живую душу, порученную нашим заботам.
- Всё это чистая схоластика, наш ахун, - усмехнулся Черкез-ишан, краем глаза наблюдая, с каким вниманием прислушиваются учащиеся к их спору. - Человек, как и река, обновляется каждую секунду, с каждым ударом сердца. Вы восстаёте против города, но разве не в городах учились многие прославленные священнослужители, богословы, поэты? Верно, эти люди перестанут быть самими собой, но только в том смысле, что перестанут быть невежественными. Они станут учителями и будут учить наших детей многим полезным и нужным вещам. Они станут докторами и будут защищать наш народ от болезней, от преждевременной смерти. Разве это плохо и противоречит вашей совести? "Ты думаешь, что они - бодрствуют, а они - спят", - сказано в писании. Мы хотим с помощью Советской власти разбудить наш народ от вековой спячки, хотим, чтобы он бодрствовал, чтобы много знал, жил счастливо и безбедно, не проклиная ни судьбу, ни своего создателя. Разве это вступает в противоречие с вашей совестью?
- Грядущее человека от его рождения начертано на листьях Дерева судеб, - не сдавался ахун. - Спорить со своей судьбой всё равно что восставать против воли всевышнего. И жизнь и смерть человека в его руке…
Красноречие Черкез-ишана иссякло, равно как и терпение. Он волком глянул на попятившегося ахуна и рявкнул:
- Всем встать!
Учащиеся испуганно вскочили.
- Запрещаю вам учиться в этом помещении! - объявил им Черкез-ишан. - Все идите за мной.
Послушным овечьим стадом ученики повалили из комнаты, радуясь неожиданному приключению в их сером и монотонном быту.
Два милиционера, которых Черкез-ишан на всякий случай прихватил с собой из города, уже ждали у запряжённых арб. При виде их ученики замешкались, но, подгоняемые окриками Черкез-ишана, кое-как разместились на арбах. Дармоеды со двора расползлись по кельям и закуткам, чтобы вздремнуть, отдохнуть от трудов праведных. Лишь та группа, с которой разговаривал Черкез-ишан, увлечённая проблемой, долго ли им ещё благоденствовать под крылышком ишана Сеидахмеда, замешкалась на свою беду. Это были грамотные сопи, и Черкез-ишан, секунду поколебавшись, подошёл к ним.
- Ну-ка, почтенные, - обратился он к сидящим, - поднимите от земли свои седалища и усаживайтесь вон на ту последнюю арбу. Хватит вам бездельничать. Поедете в город учиться.
Сопи вразнобой, но решительно запротестовали. Черкез-ишан сдвинул брови и выразительно похлопал по кобуре кольта, видневшейся под косовороткой. Сопи поняли жест и с покорностью обречённых на заклание, поплелись к арбе. Так же покорно, с окаменевшими лицами, уселись. Задержался только давешний знаток корана - плотный пожилой ходжам с пегой от пятен седины бородой.
- Полезай, полезай, почтенный, не задерживай, - поощрил его Черкез-ишан. - Арба крепкая, выдержит твой вес, и лошадь сильная.
- Жертвой твоей буду, не увози меня, магсым! - взмолился пегобородый. - У меня и возраст для учёбы неподходящий. Не позорь ты мою бороду!
- Открой глаза, дядя! - весело сказал Черкез-ишан. - Не на позор, а спасать от позора тебя везут. Что зазорного в том, если пустая тыква наполнится семечками? А на бороду не показывай. Если бы по бороде судили, то козёл давно бы уже муллой стал. У меня длиннее твоей борода была. Сбрил - и, как видишь, ничего, живой хожу, вши меньше донимают.
- Ничего, говоришь? - вскинулся ходжам. - С чего бы это тогда высокочтимый ишан Сеидахмед столь долгое время кручинился и проливал слёзы? Почему он от дома тебя отлучил?
- От дома я сам отлучился, по собственной воле, - засмеялся Черкез-ишан. - А у тебя вот ни отца нет, чтобы поругать, ни дома, ни скарба. Станешь учителем, обзаведёшься собственным домом, семьёй - спасибо мне скажешь не раз.
- Ай, ишан-ага, лучше я вам сейчас много раз спасибо скажу, только не увозите, - бледная искательная улыбка тронула губы ходжама. - Четырнадцать лет как я изо дня в день вижу лик нашего святого отца. Не удаляйте меня от этого лика…
- Хватит разговаривать, почтенный, садись-ка на арбу, - прервал его излияния Черкез-ишан. - Я сам на курсах буду каждый день. Можешь смотреть на моё лицо, если это доставляет тебе удовольствие - я ведь как-никак родной сын святого отца.
- Вы и вправду хотите меня увезти?
- Ещё как вправду! Не подчинишься - милиционер под наганом поведёт. Где я ещё буду искать такого грамотного бездельника, как ты.
- Пустите хоть проститься со святым отцом!
Однако Черкез-ишан не разрешил, справедливо рассудив, что хитромудрый ходжам либо спрячется, либо прибегнет к заступничеству ишана Сеидахмеда, а заниматься поисками или, тем более, лишний раз ссориться с отцом не было ни малейшего желания. Поэтому он прикрикнул на строптивца, чтобы тот не сердил его и не доводил до крайности. А так как стычка с Энекути стала достоянием широкой гласности (об этом в первую очередь позаботилась сама "пострадавшая") и имя Черкез-ишана стало окружаться самыми невероятными домыслами, наиболее "правдивым" из которых был тот, что "балшавук" Черкез-ишан расстреливает на месте каждого, кто ему противоречит, - пегобородый ходжам тяжко вздохнул и полез на арбу. Черкез-ишан, довольный, что всё обошлось без применения крайних административных мер, вскочил на иноходца, и "просветительский" кортеж тронулся в путь.
По дороге бывшие ученики медресе, а ныне, как полагал их караван-баши, курсанты учительских курсов, сперва шутили, разыгрывая друг друга, строя весьма произвольные домыслы о том, что ждёт их в городе, какую должность предложат каждому из них. Но постепенно сникли, примолкли и погрустнели, украдкой поглядывая на всё больше отдаляющийся аул.
Зато отмякли, оправившись от шока, сопи на последней арбе. Они наперебой стали вспоминать, каких великих благ в жизни этой и будущей лишились, плакаться друг другу и стонать. Их жалобы и причитания, поначалу сдержанные и робкие, становились всё громче и пронзительнее. Сопи утирали рукавами глаза, шмыгали носами, горько сетовали на свою несчастную сиротскую судьбу.
Страдальчески морщась от их стенаний, Черкез-ишан уже сожалел, что поддался минутному порыву. Он ведь не собирался тащить их на курсы и сделал это лишь под влиянием раздражения от спора с ахуном. "Старый козёл! - снова выругался в душе Черкез-ишан, вспомнив благообразно-елейную физиономию ахуна. - Заставил-таки сделать глупость! А ведь они тоже люди, переживают, мучаются. Всю жизнь возле своего ишана-ага просидели, ничего кроме келий да двора не видели, - конечно, страшно ехать неведомо куда и невесть зачем. И пользы от них на курсах - как от козла молока. Отпустить бы их подобру-поздорову на все четыре стороны - валите, мол, досиживайте свой век. Да нельзя перед другими авторитет свой ронять. И небезопасно это. Вон ученички медресе тоже морды кривят, зареветь готовы… А может, всё-таки отпустить от греха?"
Черкез-ишан, уже почти готовый на сделку с собственным самолюбием, направил копя поближе к последней арбе. Заметив это, сопи заголосили особенно жалобно и даже пегобородый ходжам, который то этого сидел насупясь, присоединил свой голос к их воплям. И тут Черкез-ишан с облегчением (что бы там ни говорили, а неприятно чувствовать себя извергом) понял, что ничего они не переживают, эти нытики и ханжи, а просто дурачат его, рассчитывают, что авось поверит их слезам, сжалится и отпустит.
Поняли и сопи, что их помер не прошёл. И угомонились. Однако уже неподалёку от города, когда арбы миновали широкий магистральный арык, сопи вдруг горохом посыпали на землю и, как зайцы, кинулись в разные стороны прятаться в зарослях чаира. На арбе остался только пегобородый - то ли не понадеялся на свою прыть, то ли посчитал ниже своего достоинства бежать.
- Стой! - закричал Черкез-ишан, калеча удилами губы иноходца. - Стой, дармоеды проклятые! Стрелять буду.
Он и в самом деле выхватил кольт.
Беглецы юркнули в заросли осоки, затаились.
Черкез-ишан помедлил, взвешивая на ладони пистолет и борясь с мальчишеским искушением пощекотать пулей торчащий в кустах оттопыренный зад. Потом плюнул и повернул коня - в конце концов, так оно и лучше, одна чесоточная овца всю отару заразить может.
- Кто ещё бежать надумал? - спросил он, подъезжая к арбам.
Никто такого желания не выразил, только испуганно таращились на его пистолет. Он сунул кольт в ко-буру.
- Может, догнать тех? - предложил один из милиционеров. - Мы их враз переловим, как куропаток.
Черкез-ишан снова плюнул:
- Тьфу! Пусть убираются к чёрту!
Обвёл взглядом своих притихших курсантов и специально для них добавил:
- Все эти неразумные - достояние геенны и мук адовых. Ибо сказано в писании: "Кто узрел - то для самого себя, а кто слеп - во вред самому же себе" Здесь остались люди разумные, и мы не станем задерживать их из-за нескольких глупцов, которые сами отказались от своего счастья.
Больше никаких происшествий не случилось, и арбы благополучно доставили к зданию курсов "живой груз" в числе двадцати двух учеников медресе и одного пегобородого ходжама.