Черкез-ишан задал ещё несколько вопросов о работе курсов, но было видно, что это его интересует, как прошлогодний снег. Огульнязик засмеялась и посоветовала:
- Не верти клубок, когда внутри - игла.
- Неужто заметно? - шутливо удивился Черкез-ишан и, получив утвердительный ответ, сокрушённо вздохнул: - Ладно. Кто сел на верблюда, тот за седло не спрячется. Так и я, вероятно. Скажу тебе, Огульнязик, всё как есть, а ты должна будешь мне помочь в одном сложном деле.
- Поглядим сперва, не с рогами ли ваш цыплёнок, а уж потом вертел приготовим.
- Пожалуйста, гляди. Я хочу, чтобы ты пригласила к себе домой Узукджемал, и мы втроём поговорили бы…
- Что?! - неприятно удивлённая Огульнязик даже привстала. - Всё по-старому, значит? Конь по борозде омач тащит, а сам всё взбрыкивает, думает, что жеребёнок ещё? Доходили до меня слухи о твоём беспутстве, да не верилось мне, а теперь вижу, что зря не верила! И как у тебя только язык повернулся сказать такое? Начальником просвещения тебя назначили, а ты поста ринке девушек "просвещаешь"? И думать забудь об этом! В таких делах я тебе не помощница!
Черкез-ишан сделал несколько попыток прервать гневную тираду своей разрумянившейся и удивительно похорошевшей во гневе молоденькой мачехи, но не сумел и от души рассмеялся. Огульнязик сердито уставилась на него.
- Совсем мало смешного! Учти, Черкез, я тебе не позволю бесчинствовать и…
- Да погоди ты, сядь! - сказал Черкез-ишан. - Ну что ты, вблизи не разглядев, уже кричишь, что обезьяна? Ты выслушай сперва, а потом кричи, если повод для крика будет.
- Будет! - упорствовала Огульнязик. - Совсем не о чём тебе разговаривать с Узукджемал! Бедняжка только-только увидела, что у неё над головою небо есть, как ты опять со своими штучками. Нет и нет!
- Ради аллаха, хоть ты и Сулейман, но выслушай и муравья! - взмолился Черкез-ишан. - Я пришёл к умной женщине, к другу пришёл за помощью и советом. А ты - как мулла: уши пальцами заткнула и вопишь свой намаз! Остынь малость, выпей ещё воды. Принести?..
- Не надо, - тихо сказала Огульнязик.
Она подумала, что действительно раскричалась, не узнав сути дела, раскричалась на Черкеза, к которому всегда относилась доброжелательно и сочувственно, не веря, что, при всём своём прошлом беспутстве он способен на подлый, бесчестный поступок. Во всяком случае пять лет назад ему было присуще внутреннее благородство, определённая тактичность, уважение к женщине. Всё это, конечно, весьма относительно, но на фоне других знакомых мужчин он представлял для Огульнязик довольно романтическую фигуру, словно бы овеянную бурной лирикой старинных дестанов. Мог он в сути своей измениться за эти годы? Может быть, да, а скорее всего, что нет. И уж выслушать-то следовало при любых обстоятельствах.
Огульнязик было неловко за свою вспышку. Но она не стала объяснять, что обвиняла-то но существу не Черкез-ишана, а всю мужскую половину рода человеческого. Черкез-ишан виноват только в том, что под руку попался со своей просьбой.
- Говори, я слушаю, - сказала она.
И Черкез-ишан, закурив новую папиросу и положив на сей раз спичку в блюдце, поведал он, как в ночь расстрела мервских большевиков зелёным воинством Ораз-сердара в его, Черкеза, дом сторож-азербайджанец привёл измученную, еле держащуюся на ногах женщину, буквально чудом избежавшую страшной смерти. Это была Узук.
Черкез-ишан был предельно откровенен - он рассказал всё, вплоть до таинственного исчезновения Узук из его дома. Подумал секунду - и признался, что во время прошлого приезда в Ашхабад видел Узук и разговарил с ней. Он только не стал уточнять, о чём именно разговаривал и как закончился разговор. Впрочем, чуточку покривил душой и при объяснении бегства Узук из его дома - сказал, что не знает причины вообще: исчезла - и всё тут.
- Чем же я могу помочь, если ты уже виделся с ней недавно и всё ей высказал? - осведомилась Огульнязик.
Черкез-ишан пояснил, что разговор не закончился, так как помешал заведующий школой, и что вообще о делах такого рода лучше всего говорить в домашней обстановке.
- Я вообще на женщину смотреть не могу, пока не женюсь на ней! - с долей капризною пафоса закончил Черкез-ишан.
Огульнязик грустно улыбнулась и подумала, что настоящее чувство, в какой бы форме оно ни проявилось, пусть даже немножко смешной, всё равно вызывает добрый отклик в человеческом сердце.
- Как же ты собираешься обойти советский закон? - спросила она тоном, каким спросила бы мать ребёнка, видя, что он собирается нашалить.
- Я не собираюсь обходить законы! - возразил Черкез-ишан.
- По-моему, Советская власть двоежёнство не разрешает.
- А ты разве не знаешь, что я овдовел?
- О-о, прости! - сказала Огульнязик. - Ызы яра-сын… да живут благополучно оставшиеся… Не слыхала я об этом. Она ведь совсем молодая была, бедняжка Нурджемал…
- Тиф ни молодых, ни старых не щадит. Жаль, конечно, да жалость не поводырь, чтобы за умерших вести… Я тебя на службу не задерживаю?
Огульнязик взглянула на ходики - маятник деловито цокал, и в такт ему поводила глазами смешная кошачья морда. Молодая женщина невольно улыбнулась.
- Минут через пятнадцать-двадцать пойду, - сказала она.
- Так что же мне, надеяться или нет?
- На что ты хочешь надеяться, о мой неразумный великовозрастный сын?
- На то, что моя добрая и красивая мачеха приведёт сюда после занятий Узукджемал и поможет ей - советом, мне - делом. Вечером я возвращаюсь в Мары, так что разговор будет пристойный и в пристойное время.
Огульнязик задумалась и молчала довольно долго. Черкез-ишан успел выкурить папиросу и прицеливался к следующей - последней в пачке, а Огульнязик всё смотрела прозрачными невидящими глазами мимо него - в окно и дальше, в прошлое. Перед её глазами вставали её собственные ночи - наполненные кошмаром ожидания, колючей дрожью дерзости, беспросветной тиной тоски, мёртвым равнодушием усталости: многое может вместиться в двадцать четыре года человеческой жизни…
- Ты не хочешь ответить на мой вопрос? Или я должен считать молчание отрицательным ответом?
Она чуть повела плечом.
- Право, не знаю, что мне ответить. Узук долгое время прожила в твоём доме. Если бы сердце её отозвалось на твоё чувство, она вряд ли сбежала бы так внезапно и без оглядки. Она свободна в своих чувствах и поступках. Сейчас - тем более. Вот и всё, что я могу ответить.
- Да, свободна, - согласился Черкез-ишан, - и никто её не собирается принуждать. Она не сказала "да", но я не слышал от неё и других слов: "Я тебя пе люблю и замуж за тебя не пойду".
- А ты хотел бы их услышать?
- Я хотел бы услышать слово согласия.
- Одинокие соловьи поют в сердцах очень многих девушек нашей школы. Девушки молоды, свежи и красивы. Каждая из них может сказать слово согласия.
- Не хочу одиноких соловьёв и школьных девушек!
- В таком случае езжай в аул. Уверена, что сваты такого завидного жениха, как ты, нигде пе встретят отказа.
- О мачеха! - Черкез-ишан шутливо воздел руки. - Я сказал, что ты добра и красива! Могу добавить, что ты прекрасна, как Зохре, и мудра, как удод пророка Сулеймана! И ради всех своих удивительных качеств не толкай в пропасть бредущего по горной тропе! Я тянусь к мёду, а ты облепляешь мне пальцы воском… Узук, только она одна нужна мне, понимаешь?..
Да, подумала Огульнязик, какой бы облик ни принимала любовь, но когда это - по-настоящему, она заслуживает, чтобы её уважали. С ней можно соглашаться и можно не соглашаться, ей можно способствовать и можно противодействовать, её проявлению можно радоваться и можно гневаться. Одного нельзя: отказывать ей в уважении. Как живое пляшущее пламя, большая любовь доносит своё дыхание даже до тех, кто стоит поодаль, кто сопричастен к ней случайно и мимоходом, доносит, как зажжённый чабаном костёр, от которого каждый путник берёт немного тепла и не убавляет этим огня. Нет, мы не воруем её, думала Огульнязик, словно оправдываясь в чём-то, что пока ещё не обрело чётких, законченных форм, но давно и настойчиво ворочалось в подсознании. Нет, не воруем, потому что настоящее чувство слишком велико, чтобы поместиться в мышиной норке эгоизма, и слишком добро, чтобы не оделить собой третьего. Вот и сейчас я радуюсь, что Черкез любит Узук, и греюсь в этой любви, и мне кажется…
"Глупая ты и самовлюблённая дура! - оборвала свои размышления Огульнязик. - Тебе кажется… Что тебе кажется? Развела мутную философию и завязла в ней, как мошка в алычовой смолке- За красивыми словами оправдание эгоизму ищешь? Молодец, девушка, ах какой ты молодец, дай я тебя в маковку поцелую!.."
- Ответишь ты мне, наконец, или нет? - настаивал Черкез-ишан.
Сейчас она бы ответила, о да, она бы так ответила!.. Но она помолчала, сосчитала до двадцати, ещё раз мысленно обозвала себя вздорной дурой, которая готова из-за своих переживаний кусать любую протянутую руку.
- Я тебе отвечу, - сказала она, заставляя себя ни на миг не забывать, что кусаться нельзя. - Я отвечу. Но сначала сама хотела бы получить ответ.
- Я рассказал тебе всё, что знал! - искрение воскликнул Черкез-ишан.
- Что хотел! - поправила его Огульнязик.
- Клянусь тебе!
- Козёл тоже клялся, что бороду на подержание у пророка взял! - съязвила Огульнязик и больно ущипнула себя за ногу: ой!.. не кусайся, подлая…
Она уже знала, как поступит, и знала, что решение её не поколебать никакими доводами. Однако сказать об этом следовало по-человечески, не психуя, как та, ставшая притчей во языцех одержимая шлюха Тачсолтан - жена косоглазого Аманмурад-бая.