- Недолго, братишка. Клычли дней десять тому назад приезжал, говорит, что уже должность мне приготовил в марыйском женотделе.
- Подходяще, - одобрил Дурды, - хотя можно было бы и поспокойнее местечко найти.
- Такое, как нашёл себе мой милый братик? - засмеялась Узук и спросила: - Маю хорошо рассмотрел?
- Что её рассматривать, - пожал плечами Дурды. - Видел.
- Хороша? Понравилась?
- Ну, понравилась. Что из того?
- Не заносись, братик, я ещё свахой твоей буду.
- Там видно будет. Ты лучше скажи, маму на сегодняшнюю ночь приютить сумеешь?
- Мог бы и не задавать такого вопроса. Для тебя тоже место найдётся.
- Обо мне не беспокойся - есть где переночевать. По делам в город пойду. А завтра утром наведаюсь, хорошо?
- Иди уж, иди, беспокойная душа! - ласково сказала Узук.
Сломалась душа - костыль не поможет
Черкез-ишан был человек дерзкий, не подверженный бытовым предрассудкам, довольно равнодушно относящийся к молве. Это он со всей очевидностью доказал своим решительным разрывом с отцом и всем духовным сословием. Однако, когда ему случалось проходить мимо дома Огульнязик, он старался смотреть куда-нибудь в сторону и проделать этот путь побыстрее.
Посмеиваясь в душе над собственной трусостью, он пытался убедить себя, что ничего зазорного нет в том, чтобы поздороваться с Огульнязик, спросить её о делах, о здоровье, попить чая. С бывшей молоденькой мачехой его связывали самые добросердечные отношения, и было бы справедливо и честно показать ей, что отношения эти не изменились из-за того, что она ушла от ишана Сеидахмеда и живёт в городе самостоятельной жизнью. Но тут же возникало возражение: "Увидит знакомый - что подумает? Спутался, мол, Черкез-ишан с зажравшейся женой своего отца".
Черкез-ишан, лукавя сам с собой, старался увильнуть от подобных мыслей. Начхать на все пересуды знакомых и незнакомых! К алмазу грязь не пристанет. Просто не хочется ставить Огульнязик в неловкое положение: придёшь без спросу - а там парень сидит, усы подкручивает…
Все эти предрассудки висят на нас, как клочья прошлогодней шерсти на верблюде, думал Черкез-ишан. Висят и воняют, словно хвост дохлой собаки. Отец совсем уже немощным был, когда Огульнязик в жёны взял. Девчонку взял, а кто хоть словом возразил? Никто. Никакого греха в том, что молодая жизнь загублена! Так бы и просидела всю жизнь, растирая ноги дряхлого мужа да стискивая колени, облетела бы, осыпалась, как алый пустоцвет - ни себе радости, ни другому услады. А вот достало решимости начать борьбу за свою молодость, за красоту, за жизнь свою человеческую, мы сразу за камни хватаемся: "Грех!.. Позор!.. Адат нарушила!.." Да ветер его развей по степи, обычай этот дедовский, замшелый, для которого судьба женщины не дороже гнилой урючины!
Такими или примерно такими рассуждениями воодушевлял себя Черкез-ишан и на этот раз, сидя на скамье под деревом напротив дома Огульнязик и прикуривая очередную папиросу от окурка предыдущей. Их уже много валялось вокруг него, окурков, а он всё дымил, собираясь с духом, всё поглядывал вдоль улицы, боясь увидеть знакомого и желая этого, чтобы одним махом сжечь за собой мосты, положить конец глупой нерешительности.
Знакомые не шли.
Черкез-ишан рассердился, от души посулил им по три занозы на каждую пятку, раздавил каблуком недокуренную папиросу и зашагал через дорогу, ощущая во рту щиплющую горечь никотина.
Огульнязик растерялась, увидев его. Она даже побледнела от волнения и отступила, закрыв руками рот.
- Это я, Черкез… Не узнала? - спросил он, улыбаясь. - Неужели я так изменился?
Она молчала, не отнимая рук от лица, и смотрела широко открытыми глазами. Взгляд, поначалу текучий и вопрошающий, твердел жёстким вызовом, брови, дрогнув, сжали над переносицей крутую складку.
- Ну-ну, не пугай, пожалуйста, - сказал Черкез-ишан. - Я просто зашёл справиться, как здоровье, как живёшь… Или ты сама испугалась?
Огульнязик отвернулась, показалось, что всхлипнула.
- Ты плачешь? - удивился Черкез-ишан.
- Погоди ты! - отмахнулась она, утирая глаза. - Сама не знаю, плачу или смеюсь!.. Воды сейчас попью…
Выпила залпом стакан воды, засмеялась, подошла и села рядом. В глазах её уже корчили рожицы знакомые Черкез-ишану бесенята.
- Ты что, в самом деле испугалась?
- Слабо сказано, - Огульнязик поправила прядь волос. - У меня сердце изо рта выскочило. Хотела уже ладони подставлять, чтобы ловить, да успела всё же проглотить обратно.
- Я бы не дал упасть, - сказал Черкез-ишан, поддерживая шутку. - Я всегда относился к твоему сердцу с пониманием.
- Знаю, - кивнула Огульнязик. - Но, честно говоря, удивил ты меня. Я ведь вообще не думала, что после всего случившегося ты зайдёшь. Полагала, что на улице встретимся - отвернёшься, не поздоровавшись.
- Хорошего же ты мнения обо мне, ничего не скажешь!
- Конечно, хорошего. Ты меня не понял. Я уверена, что сам ты в мою тень камня не бросишь, но человек есть человек, и ему свойственно стыдиться молвы, если даже молва лжива. В данном же случае есть богатая пища для злых языков - и адат и шариат клеймят меня позором. Так что ты лучше держись от меня подальше, а то ведь говорится: "За котёл возьмёшься - измажешься".
- Глупости, - сказал Черкез-ишан. - Во-первых, таких красивых котлов не бывает, их каждый не на огонь бы ставил, а в самом крепком сундуке держал. А во-вторых, рук я запачкать не боялся прежде и не боюсь теперь.
- Ты смелый, - улыбнулась Огульнязик и вздохнула. - Ах, как трудно, Черкез!.. Как это трудно - преступить все обычаи, быть непохожей на остальных женщин!..
- Трудно, Огульнязик, - согласился Черкез-ишан. - Сам в этих трудностях барахтаюсь, как муха в чале.
- Ты всё-таки мужчина, тебе легче. А женщину… Камень бросишь - он в тебя же норовит попасть. Вам, мужчинам, за своим подолом не надо следить, а у нас к нему всякая колючка липнет.
- Не спорю. Одинокой женщине от пересудов честь свою сберечь, доброе имя своё - не легче, чем иглой колодец выкопать.
- Предложили бы выбирать - колодец бы выбрала. Каждый раз из дому выходишь с таким чувством, словно тебе голой в муравьиную кучу сесть надо. Однажды двое седобородых увязались за мной: идут и обсуждают вслух и меня, и родню мою, и казни мои будущие. Один яму не заметил, сверзился. Вылез - в бороде мусор, щепки, ругается: "Из-за этой голоногой нечестивицы аллах наказал". Не ругайтесь, отвечаю, дедушка, вас аллах не наказал, а наградил - вы в своей бороде топлива на целый тамдыр вынесли. Он - с палкой за мной. Пришлось удирать.
Огульнязик засмеялась. Засмеялся и Черкез-ишан.
- Ты, когда на улицу выходишь, надевай туркменское платье, яшмак, борык, - посоветовал он. - Спокойнее будет.
- Пропади они пропадом эти яшмак и борык, чтобы я думала о них, не только надевала. Да и ни к чему это, - кто в реку залез, тому дождь не страшен.
- Пожалуй, что и так. Может сомневаться и караван-баши, но караван не должен видеть его сомнений. Тем более закон полностью поддерживает свободу женщин.
- Поддерживать-то поддерживает… но, если жизнь не принимает закона, то закон остаётся пустым звуком. Не успеет женщина оглядеться как следует, не успеет два глотка свободы сделать, как уже нет её, бедняжки. Очень это нелегко - женское равноправие утверждать.
- Нелегко и горячий плов есть, а тут дело вовсе новое, - сказал Черкез-ишан, разминая в пальцах папиросу. - Верно, запугивают активисток. Случается, что и убивают. Но и закон беспощаден к убийцам, по всей строгости их карает.
Огульнязик фыркнула:
- Строгости!.. Судили одного недавно. Три года дали и пять лет поражения в правах. А женщину этим не воскресишь. Такой карой только воробьёв пугать, когда они сами уже улететь готовы. Я бы всех негодяев без суда на месте расстреливала!
- Слишком круто гнуть - сломать можно, - Черкез-ишан прикурил, бросил спичку на пол. - Этак ты половину мужчин перестреляешь, тебя сами женщины потом со свету сживут. Перевоспитывать надо, убеждать. Предрассудок не сорняк, чтобы его можно было одним рывком выдернуть, да и не каждый сорняк выдернешь с корнем. Ничего, кончатся со временем и убийства.
Огульнязик подняла с пола обгоревшую спичку, положила её на блюдечко, подвинула блюдце к Черкез-ишану.
- Не обзавелась я ещё пепельницей… А время, что ж… Время, конечно, выход из положения, да не случилось бы, как у той лягушки, которая надеялась, что у неё со временем зубы вырастут, но так и околела, не дождавшись,
- Она просто от голода околела, - улыбнулся Черкез-ишан.
Огульнязик порозовела.
- Ты извини, пожалуйста, что ничем не угощаю… Можно бы сготовить, да скоро на службу идти.
- Не беспокойся, я не голоден… А ты… где ты служишь?
Черкез-ишан отлично знал, где служит Огульнязик, но ему хотелось, чтобы она сама сказала - легче было приступить к тому главному разговору, ради которого он, собственно, и пришёл сюда.
- На женских курсах, - ответила Огульнязик. - Женщин учу.
- Много женщин учится?
- По числу - не очень, а по хлопотам - с избытком.
- Знакомые кто-нибудь есть?
- Знакомые? - Огульнязик, сощурившись, посмотрела на Черкез-ишана. - Я ведь не знаю, кто из них тебе знаком, а кто - нет.
- Говорят, эта девушка, которая жила у отца, а потом сбежала… Она, говорят, тоже учится на курсах?
- А-а-а… - догадалась Огульнязик, - так бы сразу и говорил. Узук, что ли?.. Да, она тоже учится.
- Хорошо учится?
- Очень хорошо.
- На все руки мастерица. Такие ковры ткать умеет, что всем на удивление. И учится, оказывается, хорошо?