* * *
Не одного Сухана Скупого мучила бессонница. Бекмурад-бай, державшийся на людях спокойно и степенно, частенько лежал по ночам с открытыми глазами, слушал соловьиную переголосицу, смотрел на луну и не раз ловил себя на том, что в самом деле хочется стать на четвереньки и завыть, а потом кидаться и рвать всех - и правого и виноватого, зубами рвать, по-собачьи.
Бекмурад-бай хмурился в темноте, смущённо хмыкал и переводил взгляд на звёзды. Сколько вас там, на небе! Ни один звездочёт не сосчитает. Вы встречаете приходящих на землю, провожаете уходящих с неё, а сами остаётесь вечно и пребываете на тех местах, куда прикрепил вас аллах. Что вам до земли, до тех рабов, которые живут на ней! Пожалуй, число тех, кто видел вас и ушёл, больше, чем вас самих. Недаром гоклен Махтумкули сказал, что мир этот - как караван-сарай, в котором каждый сбрасывает с плеч ношу жизни и уходит прочь.
Так старался думать Бекмурад-бай, а мысли коварно поворачивали в старое русло. Не случайно, мол, появилась пословица: "Бойся зимы, притворяющейся весной". Большевики тоже поначалу мягко стелили, всё у них было легко да хорошо, а только, оказывается, в ихней весне с избытком хватает и метелей, и морозов, и слякоти. Нельзя им верить, ни одному самому правильному слову верить нельзя! То, что сегодня у них мягкое, завтра жёстким становится, а люди, как глупые овцы, бегут за тем козлом, который громче других копытами стучит!"
Залаяли собаки, кинулись на зады байского порядка. Чей-то приглушённый голос невнятно успокаивал взъярившихся псов, и они, один за другим, послушно умолкли. Однако человек, сумевший их утихомирить, не спешил показываться. Бекмурад-бай насторожился и на всякий случай из тайного кармана, пришитого к подкладке одеяла, вынул маленький браунинг.
Ночной пришелец оказался Аманмурадом. Братья сдержанно, будто только вчера расстались, поздоровались, и Бекмурад-бай повёл нежданного гостя в кибитку. Там он, уверенно двигаясь в привычной темноте, зажёг маленькую керосиновую лампу. Держа её в руке пристально несколько мгновений всматривался в лицо Аманмурада
- Как сумел добраться?
- Сумел, - хмуро буркнул Аманмурад.
- Сбежал или отпустили?
- Сбежал.
- А если искать станут?
- Пусть ищут ветра в поле!
Братья помолчали, сидя на кошме друг против друга. Аманмурад погладил ладонью кошму, обвёл взглядом стены кибитки.
- Ковры сам убрал? Или отобрали "товарищи"?
- Сын и Тачсолтан с тобой? - вопросом на вопрос ответил Бекмурад-бай.
- Там остались.
- Что же с ними будет?
- Пошлёшь кого-нибудь - привезут. Они не осуждённые. В их воле ехать, когда и куда захотят сами.
- Плохо, что бросил их одних.
- А ты как поступил бы? - ощерился Аманмурад. - Нельзя их было брать с собой, понимаешь? Нас бы сразу по дороге перехватили. Если поймают, ещё более строгий режим дадут. Могут даже в Казахстан отправить. А там, говорят, ссыльные дохнут, как овны на зимней бескормице.
- А нынешнее твоё место - подходящее?
- Ничего. Рядом с Ташкентом. Хозяин, у которого мы живём, хороший узбекский человек, из мусульман.
- Чека знает, что ты сбежал?
- Если никто не донёс, то не знает. По вторникам каждой недели хожу туда на отметку, а в остальные дни никому до тебя дела нет. Там уже не чека, теперь она гепеу называется.
- Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.
- Это верно, что одинаково.
- Есть хочешь?
- Чая выпил бы. В горле ссохлось.
- Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?
- Давай, - согласился Аманмурад.
Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.
- С Тачсолтан ничего не сделается, - сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, - это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало - она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.
- Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.
- Замолчи! - жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. - В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!
- Болтают, что она с этим бродягой…
- Замолчи! - повторил Бекмурад-бай. - Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!
- Почему - не значит? - потупился Аманмурад. - Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.
- Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина - и не надо от властей скрываться было бы.
- Не мог оставаться, не мог! - потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. - За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе - пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…
Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.
Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…
- Что думаешь делать дальше? - спокойно прервал его Бекмурад-бай.
Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:
- Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.
- Справедливость устанавливать?
- И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя - русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!
- Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.
- Зато она - моя!
- Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман - у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится - то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.
- Не одобряешь?
- Нет, - сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.
- Посоветуй, что делать в таком случае.
- Ждать.
- Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?
- Пока время придёт за винтовку браться.
- Такой совет для черепахи хорош - она триста лет живёт.
- Почему - черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: "Поторопился я".
- Я не араб, я туркмен!
- Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.
- Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.
- Хорошо, - согласился Бекмурад-бай, - поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?
- Так, - согласился Аманмурад.
- Тогда слушай дальше, - продолжал Бекмурад-бай. - Власть эта крепкая, но она в целом мире - одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.
- Вроде, как собаки волка окружили?
- Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок - кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?
- Не знаю, - заколебался Аманмурад. - Если ты говоришь, то, стало быть, так.
- Знаешь! - твёрдо сказал Бекмурад-бай. - Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.
- Не к славе я рвусь, джан-ага! - воскликнул Аманмурад. - Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!
- А у меня, по-твоему, вместо сердца - мышиное гнездо? - совсем тихо спросил Бекмурад-бай.
И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее - словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.
Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:
- Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.