- Верно, святой отец! - возопил ходжам. - Мы всегда всем сердцем склонялись перед вашей прозорливостью! Поистине благословение аллаха покоится на вас! Вы сидите здесь, не выходя из этой кельи, а глаза ваши проникают во все семь поясов земли! Истину произнесли уста ваши! Действительно дали нам обед без мяса с каким-то вонючим месивом. И чёрный хлеб их, как глина клейкий! И дают его столько, что один раз откусишь, а больше и смотреть не на что!
- Слепой только тогда свечу замечает, когда от бороды палёным запахнет, - наставительно изрёк ишан, но в глазах его пряталась усмешка.
- Истину говорите, святой отец, истину! - подхватил ходжам. - Подожгли нашу бороду! Неслыханные мучения вытерпели мы! Рёбра наши сокрушали ногами, глаза выбить хотели! Взгляните, какие следы оставили на лице нашем мучители! А всё потому, что мы тверды в вере и не поддались нечестивым посулам!
- Будете вы испытаны и в ваших имуществах и в вас самих, сказано пророком, - пробормотал ишан. - Значит, дошло до того, что кулаками заставляют мусульман отрекаться от веры?.. Когда он дошёл до заката солнца, и вот увидел: закатывается оно в источник зловонный… Побеждены Румы в ближайшей земле, но они после победы возвысятся… И старец идёт путём заблуждения и сын преткнул о камень ногу свою… О Нух! Поистине он - не от чресл твоих, и дело это - неправедное!..
Он бормотал и бормотал, забыв о ходжаме, путая тексты писания с собственными вариациями. Ходжам подобострастно внимал ему с пробудившейся надеждой и горячо молился: "Умягчи, о всевышний, сердце наставника, не отторгай меня от сачака его!" На последние слова ишана он бодро откликнулся:
- Воистину так, святой отец! Вы задолго предвидели, что сын ваш ступит на путь заблуждения. Святость ваша открыла вам глаза, и поступили вы, как надлежит поступать мужу, сильному духом. Глупцы злословили, что вот, мол, прогнал ишан-ага своего единственного наследника. А теперь все пустомели поняли, что отступник не может наследовать истину, что сын ваш изгнан по пра…
- Какой сын? - изумился ишан Сеидахмед. - О чём вы говорите?
- О том же, о чём и вы, святой отец, - с готовностью пояснил ходжам и переместился поближе к ишану, самую малость, на два пальца. - О Черкез-ишане мы говорим. Сказано, что страну разорит тот, кто знает её. И наши беды от Черкез-ишана проистекают. Это он разорил вашу медресе, увезя всех учеников, он прельщал их отступными словами. И синяки наши - тоже от его кулаков!
Ишан Сеидахмед смотрел на ходжама, словно видел его в первый раз. И тот вновь покрылся холодной испариной - до него вдруг дошло, что говорит он совсем не в лад, совершенно не то, что надо. Он даже застонал мысленно, как от зубной боли. Пытаясь хоть как-то исправить свою оплошность, молитвенно сложил ладони.
- Простите, святой отец, болтовню нашу! Язык, он на мокром месте растёт… Не обвиняем мы вашего сына, избави бог, не обвиняем! От священного корня и побег священный. Все деяния его по воле аллаха вершатся. Мы со всем почтением относимся к Черкез-ишану… Ни единая былинка на земле не колыхнётся без воли аллаха, ни единый вздох…
- Довольно! - сухо прервал излияния ходжама ишан.
Ходжам замолчал на полуслове. Он чувствовал, что всё пропало, что жалобами на Черкез-ишана он не успокоил, а ещё больше рассердил святого отпа, разбередил его застарелую рану. Сын есть сын, даже если он сбрил бороду, и не надо было упоминать имя его, ах как не надо было! Ходжам сидел, опустив глаза, и старался дышать неслышно. Он всё ещё надеялся на какое-то маленькое чудо.
Ишан Сеидахмед оседлал нос очками и, глядя поверх них на ходжама, сказал:
- Мы выслушали ваши просьбы и ваши жалобы. Мы поняли, что сверх этого вы не скажете ничего, достойного внимания. Мы не обвиняем вас ни в чём. Если и вы не обвиняете нашего сына, если приемлете его мысли и образ жизни, примите наш совет и возвращайтесь к нему. Возле нас вам делать нечего.
- Святой отец! - ходжам простёр руки. - Черкез-ишан заставит нас учиться джедиду и учить этому детей!
- Этого мы не знаем. Ваше дело, где вы будете учиться, как учить, но глаза наши устали созерцать вас и уши наши просят тишины.
- Простите, святой отец! Никто нам не подаст куска хлеба! К ногам вашим припадаю!
Ходжам пополз на четвереньках к ишану.
- Идите, идите, - сказал ишан Сеидахмед, - у нас не осталось ног, к которым можно было бы припадать.
Двадцать лет у собаки хвост торчал, да всё-таки опустился
Бекмурад-бай помалкивал, когда этого голодранца Меле, сына Худайберды, избирали председателем комиссии по распределению земли и воды между дайханами согласно земельно-водной реформе. Другие кричали: "Не хотим Меле! Только что с войны вернулся - откуда ему знать крестьянское дело! Не хотим! Он со времён трудовой повинности при ак-патше не брал в руки ни кетменя, ни лопаты! Мальчишка ещё! Назначайте уважаемого аксакала!"
Они кричали, ярились, махали руками, наскакивали друг на друга, как петухи, без малого бороды один другому не рвали, а Бекмурад-бай помалкивал. И родичам своим ближайшим помалкивать велел. Зачем попусту горло драть, лишнее внимание привлекать к себе? Рассвет наступает не потому, что петух закричал. Выждать надо в сторонке. Всё равно голодранцы по-своему сделают, сегодня их верх.
Он спокойно наблюдал издалека, как комиссия в сопровождении почти всех мужчин и детишек аула ходит по его, бекмурадовским, землям, отбивает делянки вешками. Наблюдал, шевеля нижней челюстью, словно пережёвывал твёрдый кусок, прикидывал непроизвольно: вот это - его исконная земля, вот эту - за долги взял, а тот дальний участок прикупил в голодный год. Хорошая там земля, неистощенная. Засолённая, правда, но для знающего хозяина это не помеха - срежь засолённые кочки, свези их с поля. Вот и всё дело, снимай добрый урожай. Можно пшеницу сеять, можно и хлопок, можно дыни - что твоя душа пожелает.
Хотя Бекмурад-бай не пользовался прежним влиянием в ауле, всё же делили его землю, и поэтому Меле предложил ему первому выбирать участок.
- Вот эту делянку можно взять, бай-ага, если хотите. Здесь пшеницу посеете, здесь - дыни, тут траву можно оставить для скота, а там - сад посадите. Людям такие же участки даём, не больше. А если хотите в другом месте взять, берите в другом, мы не возражаем.
Когда-то Меле, исполненный справедливой ярости, требовал оружия, грозился: "Пеплом по ветру пущу проклятый род Бекмурад-бая!" Но человеческое сердце отходчиво, да и много воды утекло с тех пор, как, сбежав с трудовой повинности, он не застал никого из своей семьи, разорённой Бекмурад-баем. Тогда же, глядя на доброго Аннагельды-уста, который молился на развалинах его, Меле, дома, он дал клятву мести.
Времени прошло много, затянулись старые раны, гнев на Бекмурад-бая выплеснулся в боевых походах, жарких схватках гражданской войны. Неприязнь к Бекмурад-баю осталась, но - только неприязнь. И если уж говорить честно, в глубине души Меле чувствовал какую-то скованность, неловкость - слишком уж справедлив, честен до щепетильности был Худайберды-ага, ни разу за всю свою жизнь не позарившийся на чужую щепку, не попользовавшийся даровой крошкой. В тех же принципах воспитал он и детей своих. И хотя Меле прекрасно понимал, что раздел байской земли между бедными дайханами - это и есть сама святая справедливость, тем не менее было неловко, казалось, что, будь жив отец, он не одобрил бы поведения сына.
- Выбирайте, бай-ага, - повторил Меле, - можем вам участок с садом оставить.
- Ай, что оставите, то и ладно, - равнодушно сказал Бекмурад-бай, глядя на носки своих сапог. - Если оставите сад, спасибо скажем.
- Довольны, значит?
- Раз закон велит, мы довольны, против закона не возражаем.
- Да, бай-ага, и закон велит и люди требуют, у которых ни земли, ни воды нет.
- Требовал безбородый бороды - плешивым вернулся, - не сдержался Бекмурад-бай и тут же поправился: - Людям тоже пить-есть надо, пусть работают, благословясь, земля прокормит всех.
- Правильно говорите, - одобрил Меле. - Хотите пойти с нами? Посмотрите, как мы будем участки распределять.
Бекмурад-бай вежливо отказался, сославшись на то, что всецело полагается на честность комиссии, и только возвратясь домой и увидев в дверях плачущую жену, взорвался:
- Ступай в дом! Не выставляй на позорище свои слёзы! Чтоб голоса твоего я не слышал!
Он сильно толкнул жену в спину, вошёл следом за ней, привалился спиной к дверному косяку и долго стоял, до онемения сжав кулаки и хрустко скрипя зубами.